Всегда на позитиве!

версия для печати

—Борис Наумович, ваша жизнь, по существу, поделена надвое…

 — Получается так. Ровно 40 лет назад, в середине 1977 года, я официально перешел на шахматную работу. Хотя шахматами на высоком уровне стал заниматься гораздо раньше.

 — Вы родились еще до войны, в 1937 году. Остались воспоминания о том суровом времени?

 — Страшно вспоминать. Когда началась война, мой дядя, Борис Исаевич Вайнштейн, был управляющий крупным трестом, и я проводил много времени в его кабинете на проспекте Маркса. Помню, как прятались в бомбоубежище во время воздушной тревоги (хотя дядя порой не обращал на нее никакого внимания), свет прожекторов, пронзающих ночное московское небо…

 По дороге в эвакуацию под Кемерово в октябре 1941 года наш эшелон часто подвергался атакам с воздуха, приходилось выскакивать и прятаться под вагонами. Я заболел и пожелтел, температура где-то под 40, и нас с матерью и младшей сестрой сняли с поезда на одной из станций. Через несколько дней меня уже собирались хоронить, настолько я был плох. Но какая-то местная бабушка, используя свои, нетрадиционные методы лечения, меня спасла. Мне об этом позднее тетя Поля (сестра матери) рассказывала, свидетельница тех событий.

 — Ваш отец, насколько я знаю, был строителем метрополитена.

 — Почему мы поехали в эвакуацию именно под Кемерово? Отец был родом из украинского Бердичева. И когда начался призыв на строительство метро в Москве, отец в числе многих тоже поехал. Было это, кажется, в 1935 году. А где жить? Совместными усилиями построили барак на Новоалексеевской улице (недалеко от Пятницкого кладбища, где похоронен Юра Разуваев). Естественно, без каких-либо удобств. Только печка была. Мать закончила техникум в Москве и работала бухгалтером. В 1939-м отца как передового рабочего бросили на укрепление сельского хозяйства — назначили директором совхоза под Кемерово. К нему-то мы и ехали в эвакуацию, чтобы попрощаться перед его уходом на фронт. Помню, за нами на станцию прислали повозку, и пока мы добирались до совхоза, несколько раз пришлось поджигать солому, чтобы отпугивать волков. А на следующий день отец ушел на фронт. Сначала воевал под Ленинградом, на Ладожском озере. Был артиллеристом, командиром орудия, получил тяжелое ранение, чудом выжил. Потом защищал Сталинград, где вторично был тяжело ранен. До Берлина отец, правда, не дошел, но войну закончил в Японии. Награжден Орденом Красной звезды, боевыми медалями.

 В Москву мы, благодаря дяде, вернулись весной 1944 года. Обратная дорога из Кемерово тоже была нелегкой. Поезда переполнены, нас с младшей сестрой сажали через окно, багаж по дороге практически весь растеряли. Вернулись в тот самый барак, где и прожили до 1962 года. В тот год никто из жителей таких же рядом стоящих бараков не пошел голосовать, и в райкоме партии встрепенулись: мол, как так — у нас записано, что вы все уже получили другую жилплощадь. К тому времени нас в одной комнате проживало 7 человек. Я не имел права ложиться раньше полуночи и вставать позднее 6 утра: моя раскладушка стояла у двери.

— Да, какую закалку вы в молодости получили!...

— Отец, будучи мастером на все руки (мне дозволял только колоть дрова), тем не менее хорошего образования не получил и мечтал, чтобы я после школы поступил в институт. И кроме того, чтобы я учился музыке, а потому в 10 лет меня отправили в музыкальную школу. На фортепиано денег не было, да и поставить его некуда, поэтому решили учить меня игре на скрипке. Самая маленькая скрипка тогда стоила 7 рублей 20 копеек, как большая порция мороженого. Но слуха у меня, как оказалось, никакого. Консультантом в этой школе был профессор Безродный, отец знаменитого скрипача Игоря Безродного. Он послушал меня, поразился моей прекрасной памяти и сказал, на мое несчастье: «Попробовать можно».

 Повезло, что учителем у меня был тоже известный скрипач — Бугаян: «Слуха нет? Ничего, постепенно появится!». Слух у меня как-то стал развиваться, в итоге я закончил эту школу-семилетку, причем получил по специальности на выпускном экзамене «четверку».

 Учеба в музыкальной школе, с другой стороны, отнимала много времени и не способствовала моему прогрессу в детских шахматах.

 — А кто вас познакомил с шахматами?

— Лет в 10 я поехал в пионерский лагерь с двоюродным братом. А там — чемпионат по шахматам. И Митя, который был старше на два года, предложил научить меня, как играть. Довольно быстро я уже стал его обыгрывать! В детстве я очень увлекался футболом. У меня был сильный удар с левой ноги. Хотели даже взять в «Юный динамовец», но в итоге я туда не попал. Был очень выносливый, но не обладал необходимой стартовой скоростью, к тому же, видимо, сказался и невысокий рост.

 В старших классах (с 8 по 10-й) я учился в довольно известной 287-й школе. Школа была на редкость спортивная, наша команда по волейболу неоднократно становилась чемпионом Москвы. За нее выступал известный впоследствии советский волейболист, чемпион мира 1952 года Герман Смольянинов. Учились в школе и мастера по велосипедному спорту. Я, кстати, часто ездил по Ярославскому шоссе в Тарасовку на базу футбольного «Спартака» смотреть тренировки. Особенно мне нравился Сергей Сальников, запомнившийся мне колоссальным трудолюбием. В итоге кончилось тем, что в 10-м классе я упал с велосипеда и сломал руку. Школу я закончил с золотой медалью в 1954 году и поступил в МВТУ им. Баумана.

 — Проблема выбора, куда поступать после школы, у вас не стояла?

— Тоже не обошлось без приключений. В школе у нас был потрясающий учитель математики — Левинсон Иосиф Савельевич. Он и привил мне любовь к своему предмету, я не раз выигрывал олимпиады по математике. Хотел пойти на мехмат в МГУ — там, в отличие от других вузов, к тому же сдавали экзамены на месяц раньше. Но в приемной комиссии хорошие люди (до сих пор испытываю к ним большое уважение) посоветовали не поступать: «Шансов никаких, потеряете только время», намекая на мою национальность.

 — А мне казалось, что из-за 5-го пункта скорее в МВТУ не брали. Все-таки «режимный» вуз…

— Может, позднее перестали брать? После же неудавшегося «романа» с МГУ я решил поступать в педагогический институт. А дядя к тому времени руководил всем водопроводно-канализационным хозяйством Москвы и, что вполне естественно, посоветовал мне идти в строительный вуз. (Кстати, к нему на прием как-то пришел сам Ботвинник, которому были нужны дефицитные трубы для дачи. «Ну, Ботвинника-то пропустите без очереди!» — сказал дядя и подписал все необходимые бумаги.) А поскольку работал он рядом с Елоховской церковью, то порекомендовал мне расположенный поблизости инженерно-строительный институт, где знал всё руководство. Особым желанием я не горел, но документы туда подал и был зачислен без экзаменов как золотой медалист. Но тут взмолился отец: мол, в МИСИ ты всегда сможешь вернуться, давай в Бауманский — МВТУ для него был пределом мечтаний.

 В МВТУ надо было пройти собеседование. А я был еще наивным юношей и решил поступать на закрытый факультет, связанный с космической техникой, не понимая, что он — для «избранных». И на комиссии генерал в форме, сам шире большого шкафа, вынес вердикт, что с «такими формальными знаниями в математике и здоровьем» они не могут взять меня на этот факультет. Предложили пойти на факультет «тепловые гидравлические машины» (ТГМ). Мне это не понравилось, у меня всё поплыло перед глазами, я вышел из аудитории и хлопнул дверью, да так, что она слетела с верхней петли. Было одно желание — побыстрее уйти.

 Мать — в слезы (она ждала меня за оградой). Возвращаюсь назад, всё в тумане. Тут из аудитории выходит один из членов комиссии: «Ну что же вы так разнервничались? Мы предлагаем вам хороший вариант, сейчас Красноярскую ГЭС строят, специалисты по турбинам будут очень востребованы». В общем, уговорил. И я поступил на специальность «насосы и гидротурбины».

— Но проучились вы в МВТУ недолго…

 — За счет очень хорошей математической подготовки учеба в институте давалась мне легко. С теоретической механикой, сопротивлением материалов, гидравликой проблем не было, но вот на- чертательная геометрия… Ну не было у меня пространственного воображения!

 — Не Христофор Артемьевич Арустамов ли читал вам лекции? Начертательную геометрию мы изучали по его учебнику.

 — Он! А я «начерталку» воспринимал через… математику. Не мог визуально представить сечение, пытался «нарисовать» его посредством математических формул… Тем не менее, у самого Арустамова получил «четверку». А больше всего любил гидравлику: еще бы, заведующим кафедрой был Иван Иванович Куколевский, профессор, заслуженный деятель науки и техники, лауреат Сталинской премии 1943 года, которую он передал в Фонд обороны на обустройство госпиталей.

 Поскольку учеба давалась легко, я сразу окунулся в шахматную жизнь. Еще в школе выполнил I разряд. Шахматная секция общества «Наука» (предшественник «Буревестника») базировалась тогда как раз в МВТУ. Руководил нами мастер спорта Михаил Петрович Камышов. Он меня приметил и сразу сделал капитаном второй команды. Но довольно быстро я оказался в первой команде, где выступал вместе с Толей Быховским. Тогда мы в чемпионате Москвы среди вузов играли на 25 (!) досках.

 — Ого! Во время моей учебы в МВТУ в конце 70-х — начале 80-х мы играли уже только на 10 досках.

— Команда у нас была очень сильная, я играл в районе 20-й доски. На I курсе, в сентябре 1954-го, на вечере встречи с выдающимися выпускниками нашего факультета я познакомился с Юрием Львовичем Авербахом — он, оказалось, закончил МВТУ в конце 40-х, а в том году стал чемпионом СССР. Но проучившись два года в МВТУ, я понял, что выбранная специальность всё же — не моя.

Поэтому решил перевестись в Авиационный институт. Шахматная команда МАИ в тот год опустилась в 3-ю группу, был полный разброд. Мной заинтересовались, узнав, что я играл за первую команду МВТУ. В то время в МАИ спорт был в большом почете — в институте три команды мастеров: по волейболу, баскетболу и гандболу. В итоге меня взяли на факультет самолетостроения. Я сразу стал заниматься организацией шахматной работы. С моей подачи в МАИ зачислили практически всю юношескую сборную Москвы. Ректор института Образцов Иван Филиппович очень поощрял спорт, поэтому решить этот вопрос особого труда не составляло.

 В 1957 году было создано общество «Буревестник», сразу взявшее на себя проведение командных чемпионатов Москвы среди студентов. После моего ходатайства, учитывая сильный состав, нас перевели во вторую группу. В ней играли на 20 досках (16 мужских + 4 женских). Большинство матчей мы выигрывали почти «под ноль». В общем, легко вышли в первую группу, и ректор предложил усилить состав. Тогда-то в МАИ пришел Алик Рошаль, которого отчислили из ин- ститута геодезии и картографии, Махач Татаев… В качестве играющего тренера я пригласил моего друга Володю Либерзона. Позднее привлек Леонида Шамковича. С ним вообще вышел анекдот. Он родом из Ростова. Приехал в Москву, а тут порядок один: хочешь прописаться — должен работать, а чтобы работать — нужна прописка. Вот такой заколдованный круг. А он уже был международным мастером. Меня же на второй год учебы в МАИ выбрали членом Правления спортивного клуба, я курировал команды мастеров. Прихожу к Образцову и говорю про Шамковича: «Прекрасный шахматист, теоретик, но Жгутов (завкафедрой физкультуры) упирается: нет прописки». — «А на какую должность мы берем Шамковича, зам. завкафедрой, что ли?». — «Да нет, обычным преподавателем на ставку 120 рублей». Образцов пригласил Жгутова, и вопрос был решен положительно. После этого Леонид довольно быстро получил прописку.

 В МАИ я выполнил звание кандидата, играл в команде сразу за мастерами — на 6-7-й доске. Помню, в матче с очень сильным институтом инженеров транспорта (МИИТ), уже в первой группе, я играл на 5-й доске с Гарри Гаспарянцем. Сыграли вничью, а матч мы выиграли «скромно» — 17,5:7,5. Нас всегда на выездные встречи как минимум 15 болельщиков, потенциальных запасных, сопровождали — такая была тогда популярность шахмат в МАИ! Приведу один показательный случай. Принимаем МГУ, постоянного чемпиона Москвы. Прихожу к Ивану Филипповичу, он интересуется: «Матч решающий, где собираетесь играть?». — «Как обычно, в аудитории». — «МГУ, и в аудитории? У нас же есть большой спортивный зал!». Думаю, это был единственный за всю историю студенческий шахматный матч, который игрался в спортивном зале со зрителями на балконе. Мы выиграли 15:10 и стали чемпионами Москвы. Одно из моих первых высших шахматных достижений!

 Поскольку я курировал команды мастеров, то знал многих великих спортсменов, ездил с ними на сборы, учился у них. Был, например, знаком со знаменитой четой Алексеевых, оба баскетболисты. Евгений Николаевич — чемпион СССР 1939 года, фронтовик, многие годы тренировал ЦСКА. Лидия Владимировна, 5-кратная чемпионка СССР в составе команды МАИ, 4-кратная чемпионка Европы, была тренером женской сборной СССР по баскетболу больше 20 лет, не проиграла в этом качестве ни одного соревнования. В 1957 году в числе первых спортсменок была удостоена Ордена Ленина. Когда у кого-то из спортсменов возникали серьезные проблемы, я приходил к Лидии Владимировне домой (жила она рядом с институтом) с просьбой о помощи. Она надевала Орден Ленина, и мы шли в деканат… В волейбол тогда начинал играть 17-летний Дима Воскобойников, олимпийский чемпион 1964 года. А капитаном команды МАИ был Валентин Литягин, который не только играл за сборную СССР, но и занимался наукой. Помнится, как я ему помогал в работе над кандидатской диссертацией. В дальнейшем Валентин стал начальником отдела испытаний в КБ Королева. К сожалению, он рано ушел из жизни, и много лет проводился Мемориал в память о нем. Знал я и легендарного волейболиста Анатолия Ивановича Чинилина — до войны он играл за сборную СССР, при том что был ростом 174 см. Он — автор своеобразного креста: выпрыгивал над сеткой, замахивался правой рукой, а бил левой. Во время войны был тяжело ранен, лишился кисти. После окончания Великой Отечественной руководил московским волейболом. Однажды на сборах даже довелось с ним жить в одном номере. Так иначе как Ботвинник он меня не называл, так были популярны тогда шахматы!..

 После окончания МАИ в январе 1961 года я пришел на завод Илюшина в плазово-шаблонный цех. В тот момент там работали над созданием Ил-62. Я занимался поперечными сечениями крыльев. Сначала их просчитывали, а затем на полу на стальных листах рисовали тушью в натуральную величину. Что главное в цеху кроме самой работы? Чтобы пил и играл в футбол (смеется). А на игру между цехами собиралось народу больше, чем на партийные собрания. Такое творилось! После футбола принимали душ, и на выходе нас уже ждали болельщики со стаканом водки и куском черного хлеба с килькой. После первого могли налить и второй стакан…

Зрение, видимо, в том числе из- за работы в цеху, у меня начало падать, и я решил сменить обстановку. К тому же узнал, что в НИИ электронных вычислительных машин объявлен прием сотрудников, желающих заниматься программированием. Я вообще не знал, что это такое, но понимал, что связано с математикой. Пришел в отдел кадров завода с просьбой об увольнении, а начальник ОК, полковник, на меня просто набросился: «Вы срываете важнейший государственный заказ! Мы вас под суд отдадим». А я уже успешно прошел собеседование в НИИЭВМ, меня обещали за 2-3 месяца обучить, а потом отправить на полигон в Капустин Яр, где разрабатывали и отлаживали программное обеспечение. Показал соответствующее письмо полковнику, и ему уже ничего не оставалось делать. Так в конце 1961 года, проработав на заводе Илюшина месяцев 9-10, я перешел в НИИЭВМ.

 За 2-3 месяца понял, что к чему, и вскоре полетел на полигон, спецрейсом Ил-14 из Внуково. За штурвалом — кто бы, вы думали? — знаменитая Валентина Гризодубова! Помню, меня тогда поразило, как она сможет протиснуться в кабину пилота, настолько крупной женщиной оказалась.

Уже в Волгограде (его переименовали из Сталинграда в ноябре 1961 года) мы пересаживались на «кукурузник» и добирались до Капустина Яра. А там — сухой закон, поэтому в ресторанах Волгограда мы основательно «заправлялись».

 — И часто вы туда летали?

 — Обычно находился в Капустином Яре по два месяца. Оттуда нас неохотно выпускали. Мы занимались автоматизацией систем противовоздушной обороны. Вскоре я стал чуть ли не ведущим программистом. В 1963 году собрался жениться. Бракосочетание было назначено на 8 июня. Договорился со своим главным конструктором, 3 июня уже сел в самолет, но тут полковник Филатов, отвечавший за работу гражданских лиц на полигоне, снял меня с рейса…

— И что, в итоге не попали на свою свадьбу?

 — Успел. Полетел следующим рейсом через пару дней. Суммарно провел в Капустином Яре почти 3 года.

 — До шахмат, конечно, тогда руки не доходили?

 — Абсолютно! Вкалывали по 15- 16 часов. За порядком следили люди, работавшие еще во времена Берии. Конечно, весь быт был отлично налажен: я жил один в комнате, в коридоре был душ, хорошо кормили…  Возвращались с полигона в 10-11 вечера, замертво падали на кровать, а уже в 6 утра тебя тормошили охранники. Впервые я узнал, что такое переутомление: уже как-то в Москве в метро на эскалаторе потемнело в глазах, я ухватился за поручень и с трудом доехал.

 По сути дела, моя работа в НИИЭВМ была близка к шахматам. Это было не чистое программирование, а управление объектами в реальном режиме времени: результаты его сразу видны. Конечно, приходилось многое держать в голове. Важно, как и в шахматах, перемещать какие-то объекты, на самом деле не трогая их. С этим у меня было всё в порядке, и я успешно продвигался по службе. В 1964 году я все же поступил на мехмат МГУ, на инженерный поток. Проучился первый семестр, но начались опять длительные командировки, и учебу пришлось бросить. В том же году я перешел в НИИ автоматической аппаратуры, хотя тематика моей работы не изменилась. Пару лет был под Ленинградом, оснащал комплексы ПВО. Там отметил свое 30-летие, прямо на объекте на Ладоге. А еще раньше, в 1963 году мы, наконец, переехали из барака. Я получил комнату в трехкомнатной квартире в доме Комитета госбезопасности на проспекте Мира (смеется). В 1966-м родился сын. На работе я дорос до руководителя группы, но поскольку не состоял в партии, начальником лаборатории меня назначить не могли. Когда предлагали стать коммунистом, в 27 лет, ответил, что пока не созрел, а потом уже сами не звали. В какой-то момент я решил защитить кандидатскую диссертацию, но выяснилось, что по той же тематике защищается мой начальник…

 В конце 60-х, когда командировки стали не такими частыми и длительными, я вернулся в шахматную жизнь с легкой руки замечательного человека Березина Иосифа Давыдовича, который работал в Центральном совете «Буревестника» инструктором. Я стал членом федерации шахмат этого студенческого спортивного общества.

— Вы ведь тогда уже имели и опыт арбитра?

 — Да, еще учась в институте, занимался судейством. В 60-х судил полуфиналы Москвы, турниры с мастерской нормой. Тяжело было: приезжал после работы на такси в 6 — 6.30 вечера, уезжал домой около полуночи. До сих пор с теплотой вспоминаю Зражевского Юрия Михайловича, судью всесоюзной категории, который фактически был моим наставником.

 Первый крупный турнир — финал ЦС «Буревестника» — в качестве главного арбитра я судил в Алма-Ате в 1971 году. Среди 20 участников — Гулько, Злотник, Палатник, Альбурт, Лернер, Вайсер, Свешников, Аникаев, братья Григоряны… А победителем неожиданно стал Марк Рудерфер из Ташкента (он сейчас проживает в Израиле). По приезде выяснилось, что организаторы не позаботились о гостинице. Я прилетел ночью, было начало марта — думал: юг, тепло, а на улице минус 22! Приехал в гостиницу «Алма-Ата», а там о шахматистах — ни слуху, ни духу. Подождал до утра, позвонил организаторам. Выяснилось, что председатель шахматной федерации Казахстана лежит в больнице с инфарктом и дело пущено на самотек — шахматистов разбросали по ужасным гостиницам и общежитиям! Я сказал, что не начну турнир, пока не наладят быт участников. Через пару дней удалось всех разместить в двух отличных гостиницах «Алма-Ата» и «Казахстан». С остальным проблем не было — турнир проходил в актовом зале университета, все партии демонстрировались на больших досках и были доступны в печатном виде уже на следующий день. Хочу сказать отдельное спасибо за это бывшему там главным секретарем Манушеву Климу Андреевичу (он сейчас живет в Элисте). В общем, турнир прошел великолепно. Забавно, что на плакатах, посвященных турниру, я значился как судья республиканской категории, хотя таковым еще не являлся. И когда я привез эту афишу в Москву, мне, наконец, присвоили соответствующее звание.

 А в 1972 году я был главным судьей на первых Всесоюзных студенческих играх в Бельцах (Молдавия). Турнир был организован блестяще. Там я, кстати, познакомился с Андреем Макаровым, будущим президентом РШФ, который в каком-то качестве представлял команду МГУ. Юра Разуваев попросил меня пристроить его судьей-стажером, что я и сделал.

 В 1975-м, уже в ранге судьи всесоюзной категории, я был одним из арбитров Мемориала Алехина (в следующем году на пару с Микенасом судил 44-й чемпионат СССР, где впервые играл в ранге чемпиона мира Анатолий Карпов). Обычно назначали судей из привычной когорты — Котов, Микенас, Рохлин, Карахан… А главным секретарем был Владимир Дворкович — он делал прекрасные таблицы и вообще великолепно справлялся с порученной работой. Он-то и привлек меня к судейству. Этот турнир проходил после знаменитого матча претендентов Корчной — Петросян, где случился известный конфликт, и Котов (главный арбитр) нас все время предупреждал: главное — внимательно следите за их партиями.

 Турнир подходил к концу, когда произошла трагедия. В один из свободных дней мне позвонил Михаил Александрович Бонч-Осмоловский, председатель шахматной федерации ЦС «Буревестника», и пригласил на заседание. Он был очень энергичным, спортивным человеком, известным мастером, доцентом МЭИ. Мы собрались, оперативно решили все вопросы и стали разъезжаться. Примерно в час ночи мне позвонили и сообщили, что Михаил Александрович скончался. Потом вскрытие показало, что он перенес на ногах 5 или 6 микроинфарктов… Встал вопрос, кого назначить председателем на его место. Понимали, что равноценную замену найти будет трудно. И после долгих поисков остановились на моей кандидатуре.

 Первым делом я решил, что при «Буревестнике» надо открыть школу для одаренных юных шахматистов по типу школы Ботвинника. Идею создания школы Смыслова поддержал ЦС общества. В 1976 году собрали детей со всех республик и провели отбор в школу. Организацию поручили московскому «Буревестнику» (председатель Кудряшов Геннадий Павлович), а финансирование — российскому «Буревестнику» (председатель Генерозов Юрий Владимирович).

 — И вот мы подошли к середине 1977 года.

 — В этот момент на своей основ- ной работе я был зам. начальника отдела и начальником сектора. Занимал довольно высокую должность для беспартийного еврея. Но в 1976 году, когда в Амстердаме остался Корчной, меня пригласил на ковер зам. директора по режиму, отставной гене- рал КГБ. Начал дергать: «Вы же знакомы с Корчным?». «Да его вся страна знает. Что вы имеете в виду?», — отвечаю. «А если он пришлет вам письмо?» — «Ну, неужели вы не понимаете, что я с этим письмом, не вскрывая его, сразу приду к вам?». Генерала это, конечно, разозлило. А я всегда был независимым и не позволял себя унижать. «Извините, — говорю. У вас своя работа, у меня — своя. Мне надо совещание проводить, у меня нет времени. Если вас что-то интересует, напишите мне список вопросов, а я вам письменно на них отвечу». И когда от него ушел, понял: эти люди просто так меня в покое не оставят. Поэтому решил перейти в какой-нибудь открытый вычислительный центр. Но поменять место работы оказалось очень сложно. Во-первых, у меня был высокий оклад — 270 рублей (без премиальных, а с ними порядка 500). Во-вторых, такой переход — из секретной организации в открытую — связывали с желанием уехать за границу, в частности в Израиль, и естественно, ставили препоны.

 В московском «Буревестнике» меня хорошо знали, и заведующий учебно-спортивным отделом Гарбер Владимир Борисович, прослышав, что я ищу работу, пригласил к себе. «Но у вас же копеечная зарплата!». «Это как считать», — отвечает. — Оклад 120 рублей, на полставки устроим на какую-нибудь спортбазу — уже 180. Будешь как старший тренер команды часто бывать на сборах, тебе положены талоны на питание, 3 рубля в день — еще 90. Вот и твои 270 рублей» (смеется). Но идти на «живое» место не хотелось. Параллельно мне предложили работу во Дворце пионеров на Ленинских (сейчас — Воробьевых) горах. Главным по шахматам там был Александр Костьев. Когда я приехал, он очень обрадовался — был нужен заведующий учебно-спортивной работой. Я думал, что у него всё согласовано. Увольняюсь по собственному желанию в середине 1977 года с прежнего места работы, имея в виду Дворец. Но не учел, что организация это политизированная. Решили взять вместо меня на шахматы родственника директора Дворца, специалиста по боксу. Усилия Костьева ни к чему не привели, и я «остался на улице». Пришлось вернуться к варианту с «Буревестником». Как раз предстояли вторые Всесоюзные игры молодежи, а сборная Москвы всегда базировалась на «Буревестнике». Так я стал старшим тренером молодежной сборной Москвы и тренером московского «Буревестника», полностью переключившись на шахматную работу. Сразу же устроил отборочный турнир (впервые!) для формирования команды Москвы на Игры. В нем участвовали Андрей Соколов и его брат Сергей, Сергей Смагин, Сергей Иваненко… Единственное исключение было сделано для Артура Юсупова и Сергея Долматова — они тогда были уже мастерами. А за оставшиеся два места велась серьезная борьба. В полуфинале мы проиграли очень сильной команде Украины, а в матче за 3-е место обыграли Азербайджан, причем Долматов победил Каспарова.

 Осенью 1977-го я поехал в качестве тренера на первую лигу чемпионата СССР в Баку с Разуваевым и Гулько. Помню, юный Каспаров часто прибегал к нам, сыпал вариантами, а мама его посылала нам всякую вкусную еду — особенно мне запомнилось варенье из фейхоа, диковинной для меня тогда ягоды.

 — А когда вы стали персонально с кем-то из шахматистов работать?

 — В том же, 1977-м открылась школа Смыслова. А первый ее сбор, по существу, был в Кисловодске в следующем году. В нем участвовали еще совсем юные Женя Бареев, Леша Дреев, более старшие Валерий Салов, Саша Чернин… Там проходил финал ЦС «Буревестника», где они все играли, по окончании турнира мы и провели сбор на турбазе. Прилетел В.В. Смыслов. В это время в Багио игрался матч на первенство мира Карпов — Корчной, и Василий Васильевич разбирал сыгранные партии с ребятами. Про Салова сказал: «Этот точно станет гроссмейстером, могу поручиться!». А Валере, кандидату в мастера, тогда было 14 лет.

 Фактически же моим первым учеником стал Сергей Тивяков. Его привезли в школу для тестирования в 6-летнем возрасте, в 1979-м. Меня Ботвинник надоумил, чтобы мы свои сборы начали проводить в «Орленке» — знаменитом пионерлагере ЦК ВЛКСМ на берегу Черного моря. Как-то мне звонит председатель российского «Буре- вестника» Ю.В. Генерозов, большой любитель шахмат: «А что если привезу к вам вундеркинда, он живет неподалеку, в Краснодаре?» Так я познакомился с Сережей. Маленький, худенький… Предложил ему сыграть. «Я черными!» — отвечает. Разыграли защиту Уфимцева, вариант трех пешек (а я играл по переписке и теорию знал довольно прилично). По выходе из дебюта попросил его оценить позицию. До сих пор помню, слово в слово: «Позиция стесненная, но прочная» (смеется). По Положению, в школу можно было зачислять лет, кажется, с 10-ти. Говорю Сергею: «Ориентируйся на следующий год, мы специально под тебя изменим Положение», и уже с 1980-го я стал регулярно с ним заниматься. У меня даже где-то сохранились его тетрадки того времени. Помню, Тихомирова Вера Николаевна мне пеняла: «Что ты заставляешь такого маленького партии комментировать!». Фактически со мной он стал дважды чемпионом мира — до 16-ти и до 18 лет, наше тесное сотрудничество продолжалось лет 10.

 — С Александром Черниным вы тоже поработали?

— Познакомился я с ним в 1978 году в Кисловодске. А в 1980-м заявили его на юношескую доску команды «Буревестник» (он был тогда чемпионом Европы среди юношей). Отец Саши попросил меня взять его под опеку. А плотно мы с ним стали заниматься с 1982 года, когда в Кисловодске разыгрывался Кубок СССР среди ДСО (добровольно-спортивных обществ). На мой взгляд, и не только мой, он как шахматист себя полностью не реализовал. Саша обладал колоссальным талантом. Достиг своего пика в 1985 году, разделив 1 место в чемпионате СССР с Виктором Гавриковым и Михаилом Гуревичем. Потом поделил 4-5 места на межзональном турнире в Тунисе с тем же Гавриковым и выиграл у него дополнительный матч. Предстоял турнир претендентов в Монпелье, и Чернин прекрасно к нему подготовился, причем не только в чисто шахматном плане. За 12 дней сбросил 6 кг. Круга на стадионе не мог преодолеть, а к концу сборов мы бегали с ним по 10 километров. Был в потрясающей физической форме!

 У меня был уже билет на самолет, чтобы лететь с ним во Францию. Накануне — собрание всех отъезжающих, инструктаж Бейлина. Затем поехали в Лужники получать экипировку. Там мне говорят: «Несколько минут назад звонил Крогиус и сказал: вам ничего не выдавать». Выяснилось, что меня в последний момент отцепили от поездки в пользу комитетчика. Мол, играют Спасский, Корчной… в общем, предатели Родины, надо усилить надзор за своими. Конечно, это был колоссальный удар для Чернина. Мы тут же пошли в Спорткомитет СССР. Долго ждали в приемной, наконец, вышел Марат Грамов, председатель Спорткомитета, и заявил: «Не можете ехать без тренера — не езжайте!». Саша был просто в шоке и не мог вымолвить ни слова! Уверен, будь я с ним, он на 100% вышел бы в претендентские матчи.

 Когда Чернин прилетел во Францию, организаторы принесли ему талоны на питание и деньги: «Вот для вас, вот 5000 франков для вашего тренера Постовского». Через полчаса приходит кэгэбешник и забирает предназначенное мне. Саша в недоумении: «Но вы же сказали, что Борис Наумович через пару дней прилетит». — «Ну, когда прилетит, тогда я ему и верну». Возвращает до сих пор.

 — В 1986 году вам, наконец, присвоили звание «Заслуженный тренер России»…

 — Несколько лет мне его не присваивали. Я уже забыл про это дело, но в 1986 году заместителем председателя Госкомитета РСФСР по физической культуре и спорту назначили Драчевского Леонида Вадимовича, с которым я был знаком со времен его зампредства в ЦС «Буревестника». (Известный в прошлом спортсмен, главный тренер сборной СССР по академической гребле, потом он занимал должность посла в Польше, замминистра иностранных дел России, полномочного представителя президента Путина в Сибирском федеральном округе…) Вдруг 29 декабря звонок: «Борис Наумович, завтра приглашаем вас в Спорткомитет России. Поздравим вас с Новым годом, но главное не это. Будет чествование вас как заслуженного тренера России». Выяснилось, что зампред Госкомитета курирует присвоение спортивных званий, и Драчевский, разбирая скопившуюся кипу бланков с «отказниками», наткнулся на мою фамилию. Присвоили мне звание, кстати, вместе со знаменитым Вячеславом Старшиновым, он тоже ходил в «отказниках»! Впоследствии Драчевский по моей просьбе помог Юсупову с получением в кратчайшие сроки нового заграничного паспорта, когда Артур прилетел из Германии на похороны отца. Человек никогда не менялся в зависимости от конъюнктуры!

 — Наступили 90-е. СССР прекратил свое существование. Как вы пережили очередное лихолетье? — Помню, во время путча 1991 года ходили к Моссовету с Долматовым защищать демократию. После развала СССР приказал долго жить и «Буревестник». Я перешел на работу в конноспортивный комплекс «Битца», куда перевели и шахматы, продолжал выезжать на судейство различных турниров… Хотя всё происходящее вокруг федерации шахмат России в то время мне не особо нравилось.

 — Борис Наумович, в 1994 году вы, неожиданно для себя, стали главным тренером сборной России и затем привели ее четыре раза подряд к золотым олимпийским медалям.

 — Юра Разуваев уговорил меня пойти на перевыборный Пленум Российской шахматной федерации. Я сопротивлялся, но в конце концов поддался уговорам. Президентом РШФ избрали Андрея Макарова, а потом приступили к избранию старшего тренера сборной, причем голосовать могли только гроссмейстеры. Каспаров выдвинул кандидатуру Евгения Свешникова. Женя отказался, мотивировав свой отказ желанием попасть в сборную (он тогда действительно очень сильно играл в командных соревнованиях). Гарри предложил Наума Рашковского, но почему-то и тот отказался. И вот тогда Александр Панченко неожиданно предложил мою кандидатуру. Каспарову это не очень понравилось. Мы были в хороших отношениях, но он, видимо, считал, что на этом месте более авторитетен гроссмейстер. Избрали меня почти единогласно (кто-то воздержался).

 Вообще, в моей шахматной карьере было много случайностей. Считаю, что мне по жизни всегда очень везло, прежде всего — на хороших людей. Так, в «Буревестнике» каждую неделю нам читал лекции Константинопольский Александр Маркович. По сути, он был для меня как отец. Именно у него я учился тренерскому мастерству. В свое время ему не могли оказать действенную помощь в больнице Совмина России. Помню, как я собрал медсестер и сказал: «Будете получать по 25 рублей, если начнете работать, как нужно!». Наладил дежурство. То есть устроил капитализм в стране социализма (смеется). Удалось даже попасть на прием к замечательному специалисту по урологии Даренкову Анатолию Федоровичу, который оперировал всё Политбюро. И опять повезло! Выяснилось, что Игорь Хенкин — его родственник. Говорю: «Считайте, что он уже в школе Смыслова». Даренков приехал к Константинопольскому в больницу, осмотрел его, назначил правильное лечение.

 — А какие качества необходимы тренеру прежде всего?

 — Очень много разных качеств. Но есть понятие «тренер», а есть — «тренер-секундант». Деятельность второго направлена на достижение самых высоких результатов «на передовой». Как правило, это индивидуальная работа с конкретным человеком или командой. Ты должен быть хорошим психологом, уметь показать что-то своим личным примером. Так было, например, в 1987 году, когда мы готовились в Западном Азербайджане к чемпионату СССР среди сильнейших детско-юношеских спортивных школ (в Самтредиа) с Крамником, Тивяковым и Ковалевской. Солнце, жара 35 градусов, а по Положению требовалось сначала пробежать эстафету. И ребята справились! А не бегай я с ними на сборах?..

 Для своего подопечного ты обязан стать авторитетом, он должен тебе верить. О том, что ты ему говоришь, он даже не должен задумываться, правильно это или нет, — а просто выполнять (такими были Смыслов, Чернин, Крамник, Гельфанд…). И конечно, ты должен обладать крепкими нервами. Почему Сергею Долматову было трудно быть тренером сборной? Он видит плохой ход и начинает ругаться про себя, нервничать. А нервозность всегда передается подопечным. В то же самое время С.В. Долматов сегодня один из лучших тренеров.

 Крайне важно для шахматиста восстановление. Сыграл партию, сильно устал, а если еще и проиграл… Голодный, злой. Бежишь сразу в ресторан, набиваешь желудок, выпиваешь порой, потом спать не можешь. Хорошо помню, как в гостинице «Россия» С. Фурман, В. Корчной, Л. Штейн, В. Либерзон после ужина садились играть в домино часов до 2-3 ночи. Страсти кипели, но по- том они спокойно засыпали. Возбуждение в мозгу гасили другими эмоциями. Но на всё нужна воля. К сожалению, многие талантливые шахматисты ленивы, не хотят преодолевать себя. А в спорте без преодоления ничего не достигнешь. Хотя домино и… казино – не лучший способ восстановления. Еще М.М. Ботвинник говорил, что после партии необходимо 40-50 минут быстрой ходьбы, до пота. Лишь после этого принимать душ и идти ужинать. А после ужина желательно гулять до тех пор, пока физическая усталость не вытеснит переживания о прошедшей партии.

 Тренер должен любить и заботиться о всех, кого взял в команду. Помню, после каждой Олимпиады я приезжал больным человеком, был словно выжатый лимон. Всю свою энергию стремился передать нашим шахматистам, создать для них максимально комфортные условия. Провести на одном уровне весь турнир очень трудно. Поэтому тренер должен уметь вывести из кризисного состояния, к каждому найти свой подход. Ни в коем случае не ругать, а всячески поддерживать. Одному по ходу партии дать чай с лимоном, другому вечером — кефирчик, третьему — курагу с черносливом и т.д. И всё это делать своевременно, в нужный момент.

 — Вы интуитивно пришли к пониманию роли тренера или у вас были хорошие учителя?

 — Этим вещам меня учили Константинопольский, Ботвинник, Смыслов, Бронштейн… Естественно, учился и на собственных ошибках. Ведь крайне важно не наступать на одни и те же грабли. Помню, Василий Васильевич в 1981 году перед супертурниром в Москве (который выиграл Карпов, а Смыслов, Каспаров и Полугаевский разделили 2 место) неожиданно предложил мне быть его секундантом. Василия Васильевича включили в последний момент. Я обалдел: какой ему помощник? А я должен был лететь в Бухару главным арбитром отборочного турнира к первенству мира среди юниоров, что для меня гораздо интереснее, уж поверь. Видимо, у Смыслова было чутье, что именно я могу ему помочь. Он считал, что самое главное перед партией — это хорошее настроение. Легко сказать, а как сделать? Готовил Смыслову теплую ванночку с хвоей для ног. Он садился в кресло, закрывал глаза, минут 40-50 слушал Моцарта, Шопена, Гайдна... Потом немного пел. И минут за 15 до начала тура мы шли в игровой зал. В итоге Смыслов в 60 лет до последнего боролся за 1 место с 30-летним чемпионом мира!

 Секундант постоянно должен находиться в поиске. С годами я понял, что необходимо прислушиваться к своему внутреннему голосу, доверять ему. А так- же чувствовать состояние своих подопечных. Практически все Олимпиады мы выигрывали, что называется, на зубах, за исключением, может быть, ереванской в 1996 году. Утром я смотрел ребятам в глаза и видел, кто в каком состоянии. В 1997-м на командном чемпионате мира в предпоследний день мы очень неудачно сыграли с американцами, еле унесли ноги — 2:2. Отстаем от них на пол-очка. И тут Свидлер заявляет, что в последнем туре играть не будет, так как проиграл Бенджамину, имея лишнюю пешку. Предстоял матч с женской сборной мира, а Рублевский и Халифман еще раньше взяли самоотвод, сославшись на то, что с женщинами играть не могут. Начинаю Петю уговаривать: «Ну, всё бывает в этой жизни. Я тебя вполне понимаю. Но давай все-таки не будем торопиться, утро вечера мудренее. Заканчивать чемпионат на такой минорной ноте… Убежден, что завтра ты выиграешь!». Прогулялись с ним перед сном, а утром, часов в 10 (тур начинался в три дня) я к нему зашел и сказал, что выглядит он прекрасно. В общем, убедил играть. В итоге мы вышли на матч уверенными в себе и стали чемпионами.

 Конечно, и строгость нужна. В 1994 году на Олимпиаде в Москве совсем молодые Свидлер и Тивяков советовались со мной, какой дебют выбрать. В матче с Эстонией Сергей разыграл сицилианскую с ходом 6.g3, получил хуже, а потом и вовсе безнадежно. Но соперник был в сильном цейтноте, и я предложил их капитану согласиться на ничью. Через тур Тивяков опять играл белыми — с Миладиновичем, и я его попросил: «Всё что угодно, только без g3». Он согласился. Вдруг вижу — пошел-таки g3... И «устроился»! Вечером на собрании команды спокойно говорю: «У нас сегодня один человек закончил играть белым цветом». И все всё поняли…

 Вообще, в команде должно быть единоначалие. Чтобы не возникало ситуаций, когда ты говоришь одно, а, например, личный тренер — другое. Очень важно верить в успех. Оптимизм и улыбка — его необходимые составляющие! И еще: я всегда включал в состав кого-то молодого, команде нужна свежая кровь.

 — Поговорим немного о вашей сегодняшней жизни. У вас большая семья?

 — У меня в Москве внук, 26 лет и внучка, 24 года. Лёня закончил Высшую школу экономики, а Аня сейчас заканчивает 6-й курс на кафедре иммунологии биологического факультета МГУ, причем без единой «четверки».

 — В Америке вы живете с женой и сыном?

 — Мы с Инной обосновались под Бостоном. Сын с семьей живет отдельно от нас, в штате Пенсильвания. В Америке родился еще один мой внук — Саше в этом году будет 13, талантливый мальчишка, уже выше меня на полголовы.

 — А чем сейчас занимаетесь?

— По-прежнему занимаюсь шахматами. Слежу за всеми турнирами, поддерживаю связь со многими гроссмейстерами. Каждый день решаю задачи и этюды. Очень люблю твои, но многие из них сложны для меня. Продолжаю заниматься спортом. Например, сегодня в честь 65-летия Иосифа Дорфмана, с которым только что общался по скайпу (мы беседовали с Борисом Наумовичем 1 мая — О.П.), отжался от пола 71 раз при обычной моей норме 50-60.

 — Почему не 65?

 — Люблю простые числа! 61, 67, 71… Есть свои заморочки (смеется). Как-то просыпаюсь ночью, вспоминаю: Авербаху 93 года сегодня. Считаю в уме: 93 x 93 = 8649. 8, 64 — числа шахматные, и 9 (3 x 3). Многие, кстати, считают, что 80-летие надо отмечать в 83 – тоже простое число.

 — Борис Наумович, не собираетесь ли вы издать свои мемуары?

 — Чтобы издать, надо сначала написать. С этим вопросом ко мне обращаются многие. Одно время предлагал свою помощь Юра Васильев, он часто брал у меня интервью. Сегодня мне не хватает общения с ним…

 Я понял, что писать самому — это колоссальный труд. И прежде всего надо убедить себя в необходимости этой тяжелой работы.

Оставьте сообщение по теме: "Всегда на позитиве!"

Имя:

Текст:

Введите число на картинке: