О Викторе Корчном, шахматах и о себе

URL: http://64.ru/php/content.php?id=230

Летом 1990 года Давид Ионович Бронштейн перенес сложнейшую онкологическую операцию. «Я был в сквернейшем настроении, – писал он потом. – Судите сами. Только-только открылись границы, в кои-то веки я получил возможность свободно, без унизительных формальностей ездить по миру – и вдруг такой поворот! Хирурги сказали, что спасли мне жизнь, но их рекомендации не внушали никакого оптимизма: необходимо было соблюдать строгий режим, ограничивать себя в еде, питье и т.д. Честно говоря, мысленно я уже попрощался с жизнью, даже стал надиктовывать жене Татьяне мемуарные наброски…»

Да, Татьяна Исааковна со стенографической скоростью, но тем не менее своим красивейшим каллиграфическим почерком стала заносить на бумагу воспоминания мужа. Потом текст обоюдно просматривался, вносились изменения, поправки, и дальнейшее доверялось пишущей машинке.

Воспоминание о Викторе Корчном – это только часть надиктованного гроссмейстером в те дни 1990 года. Давид Ионович потом представил текст Корчному, чтобы заручиться его согласием на публикацию. Строгого экзаменатора удовлетворило в материале всё, потому-то он и ограничился только двумя краткими замечаниями. А в конце приписал: «В целом – хотите публиковать – Ваше дело».

В записках Давид Ионович вспоминает о своей первой встрече с Корчным в далеком 1948 году. Мне же довелось стать инициатором их последней встречи.

А получилось это так: поздним вечером 15 октября 2004 года я собирался от него домой, и он, как обычно, поинтересовался моими планами на ближайшее время.

– Давид Ионович, завтра в книжном магазине «Библио-Глобус» презентация новой книги Корчного. Он будет. Вы пойдёте?

(В издательстве Мурада Аманназарова только что вышел двухтомник Виктора Корчного «Мои 55 побед белыми» и «Мои 55 побед чёрными»).

– Нет. Я не пойду.

Надо сказать, что Давид Ионович почти все чужие инициативы начинал с отрицания.

Потом, после некоторого раздумья:

– Вы думаете, нужно пойти?

– Ну, я не знаю… Я пойду.

– Я вам завтра отвечу.

«Завтра» пора уже ехать, а он всё ещё не решил.

– Давид Ионович, решайтесь. Вам-то рядом, а мне далеко ехать.

– Хорошо… Приеду.

На «Лубянке», когда я вышел из метро, грянул проливной дождь. Стеной. Жду гроссмейстера. А вот и он. Конечно, без зонта.

– Давид Ионович, ну зачем вы приехали? Такой дождь. Простудитесь ещё!

– Я же вам обещал.

Прошли в магазин. Корчной даёт сеанс одновременной игры. Мы встали на его пути, и когда сеансёр оказался рядом, Бронштейн громко спросил его:

– Молодой человек, у вас не найдётся прикурить?

Корчной не услышал и прошёл мимо. На втором витке Бронштейн повторил реплику. На этот раз Корчной улыбнулся и они обнялись.

Потом было краткое совместное чаепитие в кабинете директора. Какие-то незначительные (раз уж я не записал) разговоры. Бронштейн попросил автографы на новых книгах. На одной Корчной написал «Давиду с глубочайшим уважением», на другой – «Давиду с почтением. В. Корчной». И даты.

Вскоре за Корчным пришла машина. Мы все встали и вышли на улицу. В последнюю минуту гроссмейстеры поулыбались друг другу, обнялись и попрощались. Оказалось, что навсегда.

 

Валерий Иванов

  

Услышал я о нём впервые, по-моему, в 1946 или 1947 году, когда по приглашению Владимира Зака зашёл в шахматный клуб Ленинградского дворца пионеров. Скорее всего, это было в феврале 1947 года во время чемпионата СССР. Я тогда сыграл пятиминутный блицтурнир с детьми и две партии с Борей Спасским. На меня произвела впечатление серьёзность девятилетнего мальчика. А он запомнил вариант, который я с ним играл, и потом не раз применял его в турнирах.

А осенью 1948 года я принял приглашение Ленинградского шахматного клуба провести сеанс на десяти досках для кандидатов в мастера. Как сейчас помню, что это была адская умственная работа. Но я получил удовольствие, так как мой мозг был ещё молод, а партнёры умны. Каждый играл за себя, но я видел, как возле одной доски из-за плеча Черепкова выглядывало молодое подвижное лицо с блестящими умными глазами. Сеанс продолжался долго, не менее пяти часов. На всех досках ситуация оставалась очень напряжённой, и я прилагал максимум усилий, чтобы добиться какого-либо прогресса на той или другой доске. Но соперники, которым, конечно, было значительно легче – ведь каждый из них вёл только свою партию – всякий раз гасили мою инициативу. Всё же к началу четвёртого часа мне удалось выиграть две партии, но столько же я и проиграл. Поле интеллектуального боя как бы сузилось, играть стало немного легче. Но оценив перспективы спортивного результата, я понял: чтобы не проиграть сеанс, нужно играть очень внимательно. Вскоре ещё две партии закончились вничью, ещё одну я выиграл, одну проиграл. Потом ещё одна ничья. И так получилось, что возле одной шахматной доски с интереснейшей и сложнейшей позицией оказалось трое. Я взял стул (чего никогда не делал) и стал внимательно изучать ситуацию на доске. Основной мой партнёр сидел спокойно, но его добровольный консультант всё время ёрзал и буквально сверлил меня любопытным взглядом. Оценив не только позицию, но и предшествующую остроумную и талантливую игру консультантов, я понял, что обострять ситуацию было бы неразумно, и стал искать чёткий путь к размену, упрощению, желая вырулить прямо к ничейной гавани. Минут через 15, когда каждая из сторон сделала ещё по 10 ходов, А. Черепков предложил мне ничью, и я с радостным облегчением протянул ему руку в знак согласия. Тут-то и произошло самое интересное, без чего я никогда бы не запомнил этот сеанс. Витя Корчной (а это именно он был консультантом) вскочил со своего стула, перегнулся через шахматный столик и торопливо, словно боясь, что я могу раствориться в воздухе и исчезнуть, своим неповторимым, ставшим впоследствии знаменитым, задиристым голосом выкрикнул: «Не выиграли?! А ведь обещали! Всего лишь 5:5!» Но я не растерялся и спокойно ответил: «Что вы! Кто вам сказал об этом? Я и мечтал о счёте 5:5. Всё-таки это шахматисты города с давними традициями и высокой шахматной культурой». Корчной успокоился. Это была наша первая встреча.

Наше практическое знакомство за шахматной доской состоялось в 1952 году на чемпионате СССР в Москве. И сразу же запомнилось нам обоим. Корчной в те годы постоянно применял один и тот же вариант итальянской партии, добиваясь отличных результатов. Я знал об этом и применил давно забытый ход, позволивший отбить атаку. Корчной был очень огорчён и никогда больше не возвращался к любимому варианту. Я думаю, что это стало для него хорошим уроком того, что всего в шахматах предвидеть невозможно. Впоследствии мы часто встречались в разных турнирах, и я должен не без хвастовства сказать, что все наши партии обычно протекали в острой творческой борьбе, напоминая скорее дискуссию, хотя и в форме спортивного поединка. Я никогда не вёл подсчёт спортивных результатов, но мне кажется, что в общем наш с Корчным счёт был равным.

В 1961 году Корчной хорошо сыграл в межзональном, а в 1962 году на Кюрасао его и Фишера предали коллеги – Корчной отказался играть вничью с другими и делать себе дополнительные выходные дни. Странно, что никто тогда не понял, что это на руку Петросяну. Был протест Фишера. Я воспользовался этими ничьими и на очередном заседании федерации внёс предложение заменять матч-турниры серией матчей. И меня неожиданно поддержали, потому что уж очень скверно выглядели эти бесконечные ничьи. Кто-то из консерваторов подал строгий голос: «На этом же настаивают югославы!» Но председатель федерации Б. Родионов неожиданно встал на мою защиту, сказав: «Нечего пугать югославщиной!» Получив начальственное указание, почти все проголосовали «за».

А цель моя была очень проста – я хотел помочь талантливому Роберту Фишеру. И мне не нравилось, как легко прошёл Петросян. Игру до шести выигрышей мне удалось ввести немного позднее через газету «Известия».

Есть у меня вина и перед Корчным – в 1964 году я выиграл у него в зональном турнире и тем не пустил в межзональный. Но и он виноват: не надо играть со мной сомнительные варианты.

Впоследствии, когда Корчной уже надёжно обосновался в Швейцарии, я иногда размышлял: что же привлекало меня в его творческой личности? И одновременно думал о том, что же тянуло обычно недоверчивого Корчного к открытому общению со мной. Мне очень хочется, чтобы мои отрывочные и весьма сумбурные воспоминания, составленные лишь по памяти, без привлечения каких-либо источников, прочли не только любители шахмат моего поколения, но и молодые, вступающие в жизнь люди. Поэтому я позволю себе сделать небольшое отступление и постараться в сжатом виде представить читателям суть скрытого от посторонних глаз вечного шахматного конфликта.

Когда-то шахматы привлекали одиночек. Это было своеобразным хобби. Люди радовались многообразию комбинаций, стремились понять ход мыслей друг друга, взаимно восхищались красивыми решениями, основанными не столько на расчёте, сколько на интуиции. Потом на шахматной сцене появились философы, которые стали искать глубинный смысл этой внешне простой игры, и, надо сказать, основательно запутали проблему. Затем, с ростом популярности шахмат в мире, когда игра распространилась по всем континентам и престижным стало не искусство игры, а сам конечный результат – выигрыш, в шахматы хлынуло новое поколение игроков, которые, используя накопленный чужой опыт, легко находили выигрышные расстановки фигур и не только добивались личного успеха, но и с большим апломбом афишировали свои методы игры. Учили других уму-разуму.

В этом отношении Виктору Корчному очень повезло. Он появился на шахматной сцене как раз в тот момент, когда эта жёсткая лженаучная школа доживала последние дни, будучи не в силах удержать свои позиции перед новым ренессансом шахматной мысли, когда выяснилось, что при желании с помощью фантазии, интуиции и некоторой доли здравого смысла всегда можно творчески превзойти догматическую научную школу. Корчной в силу сложившихся трудных житейских обстоятельств и благодаря своему критическому мышлению, естественно, искал в шахматах возможность выразить свой бунтарский дух. И потому, едва став шахматным мастером, тотчас, без раздумий, примкнул к романтической шахматной школе. Хотя для отвода глаз он широковещательно заявлял, что исповедует чистый практицизм, скрываясь за выражением, ставшим теперь крылатым: «Пешка есть – ума не надо». В течение ряда лет это создавало у многих впечатление, что главной целью Корчного в шахматах было выиграть пешку. Но это высказывание ведь можно понимать и совсем по-иному: мол, мои партнёры, имея лишнюю пешку, думают, что они уже выиграли у меня партию, что результат предопределён. Пешка в данном случае как бы демонстрирует диктат силы. Между тем, применив изобретательность, фантазию, умение разгадать намерение противоборствующей стороны, всегда можно найти и выложить на стол свои козыри. Иными словами, юный Виктор Корчной с первых своих шагов в больших шахматах понял, что они всегда будут покровительствовать тому, кто раскроет перед ними свой независимый ум и нешаблонность игрового мышления. Мне кажется, что именно независимость моего шахматного мышления и привлекла внимание Корчного к моим партиям, а в более зрелые годы уже ко мне лично. И поэтому, когда в 1970 году я неожиданно получил от Корчного тёплое дружеское письмо с предложением совместной творческой работы, я не удивился: это в какой-то мере вытекало из нашего многолетнего знакомства. Корчной просил меня приехать в Ленинград и сыграть с ним тренировочный матч. А кроме того, он высказал пожелание провести творческий симпозиум, добавив, что не знает, как мне, а ему от этого будет несомненная польза. Я охотно принял приглашение и летом 1970 года мы сыграли тренировочный матч.

А весной 1974 года, видимо, опираясь на последние строчки того письма, услышав в «Последних известиях», что Спасский проиграл полуфинальный матч Карпову, моя жена в ту же минуту набрала ленинградский номер Корчного. К телефону подошла его жена, потому что я услышал: «Белла, не считаешь ли ты, что Виктору пора позаниматься с Давидом?» Корчной оказался дома, и у нас с ним произошёл несколько странный разговор. Впрочем, я и сам в то время разговаривал в такой же загадочно-осторожной манере, чтобы не давать собеседнику никакой лишней информации и оставлять за собой свободу действий. Корчной поблагодарил меня за желание помочь ему и сказал, что летом у него будет сбор под Ленинградом и было бы хорошо, если б я смог приехать дней на десять. При этом он весьма тактично спросил меня, не буду ли я возражать, если на сборе будет присутствовать Роман Джинджихашвили? Я, конечно, изумился. Зачем ему Джинджихашвили? Мне казалось, что у него достаточно хороший секундант – Вячеслав Оснос, но, разумеется, сказал, что это его право решать. Впоследствии я узнал, что это была идея Беллы Корчной, которая была родом из Тбилиси. И она, предчувствуя негативное отношение к Виктору, решила запастись своим человеком. Когда я приехал на сбор, то с огорчением увидел, что Осноса там не было. Забегая вперёд, скажу, что Джинджихашвили вскоре после начала матча вообще исчез из поля зрения Корчного. Помнится, В. Батуринский звонил Корчному, требуя, чтобы тот сказал, где Джинджихашвили. На что Корчной ядовито ответил: «Вы же платите ему суточные, вы и ищите». Поскольку вскоре после начала матча чёрная кошка, пробежавшая между Беллой Корчной и Осносом, стала постепенно увеличиваться в размерах, то большую часть матча Корчному, кажется, предстояло провести в одиночестве. В то время как, не желая терять протекцию сильных мира сего, почти каждый молодой и не очень молодой гроссмейстер (за редким исключением) стремился войти в «конюшню» Карпова, стараясь хоть чем-нибудь помочь молодой восходящей русской звезде.

В 1975 году Корчной на несколько дней приехал в Вильнюс, где я играл в зональном турнире. А до этого в марте приезжал в Таллин во время турнира «Таллин-75». Он мне жаловался, что его опять вызывали в обком партии и в который раз песочили за то, что он посмел в печати сказать, что играет лучше Карпова. «Что делать? – спрашивал Корчной. – Может, переехать в Таллин? Как вы думаете – возьмут они меня?» Вот тогда у него впервые появилась идея отъезда. Корчной говорил, что боится за свою жизнь. Рассказывал о ленинградской балетной паре, кажется, Пановых, которые хотели эмигрировать. И как однажды ночью кто-то бросил разбитую бутылку, явно целясь ей в ноги. Она чудом увернулась.

Надо сказать, что в своё время Корчной сделал одну ошибку. Когда юный Карпов перевёлся из Московского университета в Ленинградский, то Корчной радостно встретил этот переезд и поторопился представить Карпова своим друзьям, многие из которых, к сожалению, оказались друзьями в кавычках. Как только Карпов стал показывать высокие спортивные результаты, симпатии, которые они выказывали Корчному, очень быстро трансформировались в низкопоклонство перед открытым спортивным эгоизмом Карпова. Корчной очень переживал своё внезапное одиночество в родном городе. Надо вспомнить, что после его заявления о том, что он мог бы и не проиграть матч Карпову, с резким осуждением позиции Корчного на страницах газеты «Советский спорт» выступил бывший чемпион мира Т. Петросян. И под давлением реакционных сил несгибаемый Корчной вынужден был капитулировать, написав маловразумительное оправдательное письмо в ту же газету. Письмо было опубликовано. Тут бы и поставить точку. Так нет. Каким-то силам было необходимо всё время подогревать эту тему. Может быть, потому, что результат матча (и это было ясно каждому) показал равенство сил. Не более того. Тут можно вспомнить и о том, что Корчной просил шахматную федерацию включить меня в состав делегации на Олимпиаду в Ницце. Но тогдашний всевластный директор Центрального шахматного клуба В. Батуринский отказал ему в этом, в то же время включив в делегацию тренера Карпова. Это тоже особый вид дискриминации. Тем более что, узнав о моей 10-дневной поездке в Ленинград, Батуринский поторопился информировать спортивный отдел газеты «Известия», строго указав, что их шахматный обозреватель не сможет освещать предстоящий полуфинальный матч на первенство мира, поскольку будет входить в тренерскую группу Корчного. В газете рассердились, почему я сам не сообщил об этом. Но это было неправдой. Я вовсе не собирался быть тренером Корчного. Я помогал ему лишь месяц в последней трети матча.

В декабре 1975 года я вместе с Корчным и Таймановым летел на турнир в Гастингс. Когда уже без вещей мы шли на посадку, на контрольном пункте Корчного (а для отвода глаз и Тайманова) заставили выложить на стол содержимое всех карманов. Зрелище было скверное и недостойное. В самолёте Корчной объяснил мне, что накануне он был у Бориса Спасского, у которого в то время развивался роман с будущей женой, живущей во Франции. Видимо, обыскивающие были уверены, что в кармане у Корчного лежит послание Спасского к Марине Щербачёвой. Я из солидарности тоже задержался на контрольном пункте, ожидая, что и меня попросят что-нибудь показать, чего никогда прежде со мной не бывало. Но на меня лишь строго взглянули и велели немедленно проходить в самолёт. И это лишь подтвердило, что досмотр был целевым.

Наша жизнь в Гастингсе заслуживает отдельного рассказа. Упомяну лишь, что Корчной дал мне какой-то большой пакет с просьбой сохранить его для него в Москве.

В Москве он пришёл за ним лишь за день до отъезда на турнир в Голландию. В свой последний день в нашей стране Корчной обедал у меня. Улетел он на рассвете следующего дня.

Как раз в эти дни журнал «Вопросы философии» опубликовал нашу с Г. Смоляном дискуссионную статью «Личность и мир шахмат» (в №5 за 1976 год). И мне хотелось, чтобы эту статью как можно скорее увидел президент ФИДЕ Макс Эйве, которому я изредка посылал различные книги, а в ответ получал тёплые дружеские письма. М. Эйве понимал трудность моего положения и, бывая в Москве, всегда встречался со мной. Особенно я ценил, что ни в одном из своих писем Эйве не обещал пригласить меня на турнир в Голландию и, напротив, изредка писал в конце: «Я надеюсь скоро побывать в Москве и побеседовать с Вами».

На другой день к шести часам утра я приехал в гостиницу «Москва» в тот момент, когда Корчной вместе с А. Гипслисом и Н. Гаприндашвили уже выходил к такси. Я передал ему журнал, попрощался. И тут невольно стал свидетелем такого эпизода. Увидев, что они садятся в такси, какой-то человек с чемоданом подошёл и сбивчиво, видимо, не рассчитывая на согласие, стал просить взять его с собой в аэропорт. К моему изумлению, возбуждённый невыспавшийся Корчной мгновенно преобразился и стал – сама любезность – радушно приглашать изумлённого пассажира в машину. Не каждый способен на такой добрый жест в шесть часов утра.

Из этой поездки Корчной не вернулся. Но примерно за месяц до этого я получил от него письмо о том, что дела у него идут нормально и что он надеется увидеть меня в августе на турнире ЦШК в Одессе, куда мы оба были приглашены. Это ещё одна загадка. Почему он остался в Амстердаме, я догадываюсь. У меня есть своя версия. Но тут надо вспомнить рассказ руководителя делегации А. Гипслиса, который долго недоумевал: если Корчной не хотел возвращаться домой, зачем он накануне полдня ходил с ним по амстердамским магазинам в поисках каких-то особых джинсов для сына?..

О том, что Корчной решил переменить место постоянного жительства, я узнал в Варшаве из передачи «Голоса Америки». Спустя несколько дней польские друзья принесли мне номер газеты «Советский спорт» (кажется, от 15 августа), где было опубликовано пространное письмо советских гроссмейстеров, осуждающих поступок Корчного и, что того хуже, коллективно вспоминающих скверные черты его характера. Это, видимо, должно было объяснить логичность и закономерность поступка Корчного. К сожалению, среди подписей я нашёл и фамилию друга моей молодости И. Болеславского, который, впрочем, будучи зажат жизненными обстоятельствами, давно уже отказался от своего прямого назначения – блестящей игры в шахматы – и занял соглашательскую позицию, разбазаривая свой талант на тренерской работе. Когда я спросил одного из польских мастеров, как в наши дни стало возможно появление подобного письма, молодой шахматист (кажется, А. Шнапик) отмахнулся от меня, как от назойливой мухи: «Вы не понимаете! Они обязаны были это написать!» Я с изумлением взглянул на него. Видимо, он забыл, что я из той же страны и хорошо знаю, что там люди делать обязаны, а что делают по доброй воле из чисто конъюнктурных соображений. А может, он считал, что я-то уж никак не вхожу в этот шахматный мир? И мне это польстило. Но он не ошибся. Когда я вернулся в Москву, мне на долгие годы закрыли выезд за границу за то, что не подписал письмо против Корчного. Справедливости ради надо сказать, что отсутствие моей подписи под письмом не осталось незамеченным в шахматных федерациях других стран. Я получил несколько писем, в которых выражалось одобрение моей акции «гражданского неповиновения». Но вирус конкуренции и чисто деловых интересов давно уже проник и в мир шахмат. Вскоре я с интересом стал наблюдать, как все без исключения лица, в гневе объединившиеся на страницах «Советского спорта», стали один за другим выезжать в заграничные командировки на самые престижные турниры. Не хочу сказать, что шахматные федерации Запада забыли обо мне и не присылали мне приглашений, хотя я лично ни одного из них не видел. Могу лишь предположить, что все они прятались под сукно в Центральном шахматном клубе. Но было что-то странное в том, что публично осудив в своей национальной печати некорректный поступок группы гроссмейстеров, одновременно шахматные федерации многих стран радостно распахивали свои объятия ревностным защитникам новоиспечённого претендента на мировую шахматную корону. Впрочем, и сам Карпов успел отличиться, показав всем этим гроссмейстерам, среди которых были весьма солидные люди, что он им не чета, а они ему не пара, отказавшись подписать известное письмо против Корчного. Шокирующий эффект от коллективного письма был столь велик, что, возможно, многие и не заметили, что рядом было опубликовано другое письмо, написанное в давно забытой ханжеской манере. В обычном своём наивно-простецком стиле Карпов недоумевал, почему это вдруг Корчной, разобидевшись, решил не возвращаться в Ленинград, и что вызывает большое недоумение ссылка Корчного на то, будто в последние годы ему не давали играть в турнирах за рубежом и что ему нет перспектив в стране, если он вернётся. Тогда как всем хорошо известно, писал Карпов, что в нашей стране каждый шахматист всегда имеет полную возможность выезжать на любой международный турнир, было бы только желание. Читая между строк, можно было понять, что Карпов не осуждает поступок Корчного, а в душе даже рад этому, так как теперь перед ним открывается широкое поле деятельности. И Карпов свой шанс не упустил. В то время как Виктор Корчной, словно рыба, выброшенная на лёд, бился в политической истерике, пытаясь что-то доказать наивному Западу, непосвящённому в тайны советского шахматного двора, Анатолий Карпов очень умело использовал каждую реплику Корчного, создавая себе политический капитал защитника социалистических идеалов от неблагодарного отступника-клеветника. Надо сказать, что и Корчной не терял времени даром. И чем усерднее сильные мира сего возносили Карпова, тем больший политический вес приобретало за рубежом имя Корчного. А тут ещё случилось так, что разогретый всеми допущенными к нему несправедливостями, Корчной, проявив поразительную силу воли, блестяще прошёл три этапа матчей претендентов и, оказавшись победителем, завоевал право оспаривать звание чемпиона мира в новом поединке с… Карповым. Драматический конфликт достиг апогея.

Вероятно, не все читатели знают шахматную историю, и у многих может возникнуть вопрос, при чём тут Карпов. Мне тоже это не совсем понятно даже сегодня. Но от фактов уйти трудно. 24 мая 1975 года специально прибывший в Москву президент ФИДЕ Макс Эйве на торжественной церемонии объявил Анатолия Карпова, ввиду отказа Роберта Фишера играть матч, новым чемпионом мира и увенчал его традиционным лавровым венком. Мне бы очень не хотелось критиковать своего старшего друга, но я часто думаю, правомерно ли было с юридической точки зрения отнимать у Фишера звание чемпиона мира вообще и в частности до истечения трёхлетнего срока действия его чемпионских полномочий. Ведь хорошо известно, что Фишер завоевал звание чемпиона мира в первых числах августа 1972 года, выиграв в Рейкьявике матч у Б. Спасского. Все шахматисты до сих пор помнят, что именно М. Эйве приложил много усилий к тому, чтобы уговорить Фишера приехать на матч, пусть даже с некоторым опозданием. И М. Эйве сам второго августа на торжественной церемонии в Рейкьявике объявил Роберта Фишера чемпионом мира. Возможно, следовало принять компромиссное решение. Уже если кому-то не терпелось объявить Карпова чемпионом мира без игры, то можно было назначить его чемпионом мира с третьего августа. Но из песни слова не выкинешь, сделанного не вернёшь. Тут вообще было много странного. Кое-что я знаю, о чём-то догадываюсь, но о многом ещё предстоит узнать. К примеру, почему на чрезвычайный конгресс ФИДЕ, который должен был разрешить, по-моему, искусственно созданный конфликт Карпов – Фишер, была послана полномочная делегация шахматной федерации СССР, которую возглавил абсолютно некомпетентный в юридических делах, зато явно небеспристрастный в своих симпатиях и привязанностях бывший чемпион мира Т. Петросян? Мне кажется, что именно его агрессивные высказывания против позиции Фишера в значительной мере повлияли на процесс голосования, в результате которого законные требования чемпиона мира Фишера были отклонены как безосновательные. В те дни ни у кого в мире не было сомнений, что полный творческой энергии Фишер заметно превосходил всех остальных шахматистов. И хотя в душе каждый из нас считал, что может сыграть с Фишером на равных партию-другую, было ясно, что выдержать продолжительный поединок, где борьба идёт не только за красоту шахматных идей, но и за победные очки, невозможно. Я думаю, это понимали оба – и Корчной, и Карпов, играя свой претендентский матч. Сам я, к примеру, не строил больших иллюзий в отношении шансов Корчного, в особенности учитывая его неизбежные жестокие цейтноты. Но с одной стороны, мне хотелось помочь шахматисту моей шахматной школы сыграть красивый матч, а с другой, я не хотел, чтобы Карпов так быстро получил возможность пропагандировать свои прагматические шахматы, к которым я всегда испытывал явное отвращение. Надо сказать, что впоследствии Карпов изменил свою игру и значительно усилился. Но это другой рассказ. А в тот год его шансы выиграть матч у Фишера были равны нулю. Видимо, поэтому Т. Петросян получил в Москве задание любой ценой сорвать матч. По имеющейся у меня информации, сперва на конгрессе ФИДЕ всё складывалось в пользу Фишера. Делегаты приняли многие его требования, в том числе сняли ограничение количества играемых партий. Однако, когда начали обсуждать требование Фишера, что при счёте побед 9:9 матч должен быть остановлен, делегаты сочли это неприемлемым. Странно, что Фишер сам участвовал в работе конгресса, а за Карпова выступали его адвокаты. Защищая позицию Карпова, Петросян и другие говорили, что в этом случае претендент может стать чемпионом мира только в том случае, если выиграет матч с перевесом в два очка, а это, мол, несправедливо, так как обычный матч всегда выигрывался с перевесом в одно очко. И сколько ни доказывал делегатам распалившийся Роберт Фишер, что и он тоже может выиграть матч только с перевесом в два очка, так как при счёте 9:9 матч останавливается, и что этот счёт ему крайне невыгоден, так как он американец и в случае ничейного исхода матча потеряет большие деньги, и что он в любом случае постарается избежать этого счёта, так как чемпиону мира вовсе не престижно сохранять своё звание с помощью ничейного счёта, а не выигрывая матч, делегаты не могли его понять. Я тогда объяснял это своим друзьям более просто: юный ковбой Фишер говорит молодому парню Карпову: «Послушай, давай договоримся. Если ты выиграешь у меня десять партий, то станешь чемпионом. Но будешь ли ты возражать, если я у тебя выиграю 9 партий (на одну меньше) и останусь чемпионом? Ведь это моя традиционная льгота!» Конечно, Фишер был прав. Какие-то основания для возражений могли быть, если бы матч игрался до шести выигранных партий, как бывало прежде. Но когда игра идёт до десяти выигранных партий, все возражения против требований Фишера кажутся мне смехотворными. Надо понимать и психологию чемпиона мира: у него нет такого желания играть каждую партию на выигрыш, как у претендента, хотя крупный денежный приз полностью компенсирует чемпионские усилия.

Я бы не останавливался на этом так подробно, если бы не видел, что эта явная коллективная несправедливость по отношению к Фишеру была лишь началом целой цепи странных событий. Начнём с того, что кое у кого, по меткому выражению Крылова, «от радости в зобу дыханье спёрло». Тогдашний директор ЦШК В. Батуринский (которого с лёгкой руки Б. Спасского все называли «чёрным полковником») ухитрился ко дню «коронации» Карпова не только выпустить два специальных разноцветных газетных издания, посвящённых Карпову, но и отчеканить на Монетном дворе специальный значок с ликом Карпова и надписью «Анатолий Карпов – чемпион мира». Я, конечно, не пожалел денег и приобрёл пару газет и с десяток значков, понимая, что со временем они превратятся в нумизматическую ценность. Надо сказать, что даже в дни всеобщей национальной эйфории в мае 1948 года, когда все центральные газеты славили нового чемпиона мира М. Ботвинника как мудрейшего из мудрейших, впитавшего в своё творчество всё самое лучшее из классического наследия, намного опередившего своё время, что делает его абсолютно непобедимым – даже тогда никому не пришло в голову чеканить значок с изображением гроссмейстера-орденоносца. Может быть, я ошибаюсь, но не могу припомнить, чтобы когда-либо в нашей стране чеканился значок в честь какого-либо самого выдающегося спортсмена.

Да, для определённых кругов это были дни большой радости: «одним махом двоих побивахом» – зажали Корчного и задвинули Фишера. Поговаривали, что удалось всё-таки исправить легкомысленный поступок Б. Спасского, проигравшего матч американцу. Ведь сколько раз ему тогда говорили, и просили, и настаивали, и приказывали: «Возвращайся в Москву! Не явился Фишер к началу матча – возвращайтесь в Москву, оставайтесь чемпионом! А Фишера оставьте с носом. Поймите, наконец, что звание чемпиона мира по традиции принадлежит нашей стране, а не только вам». Так нет, упрямец! Затвердил одно и то же: «Хочу играть матч». В результате корона уплыла за рубеж, в Штаты. Я сам своими ушами слышал в шахматной компании, как потерявший самоконтроль Т. Петросян бросил реплику: «Продал матч за доллары!» При этом Тигран Вартанович совершенно забыл, что никогда бы Фишер не встретился в матче на первенство мира со Спасским, если б до этого в финальном матче претендентов, проходившем в экзотически далёкой Аргентине, американский гроссмейстер не разгромил и не разнёс в щепки защитные концепции Петросяна, выиграв у последнего после вялого старта четыре партии подряд. Тот матч тоже игрался на крупную валютную сумму, и, вероятно, Спасский тоже мог бы что-нибудь сказать по этому поводу.

Но вернёмся к чудесам, которые начались после бескровного вступления Карпова на чемпионский пост. Во-первых, странный матч в далёком Багио, перед которым чуть ли не каждого гроссмейстера не то попросили, не то обязали раскрыть Карпову как можно больше своих дебютных секретов. Вплоть до того, что из Лейпцига вызвали В. Ульмана, заставив выложить все нюансы его любимой французской защиты. А затем направление на Филиппины неслыханной группы поддержки в полтора десятка человек, куда входили журналисты-гроссмейстеры от разных газет, повара, врачи, конечно, руководители делегации и даже некий таинственный парапсихолог. В эпоху гласности ещё никто не спросил, во что обошлась казне эта экскурсия.

По иронии судьбы одинокий Виктор Корчной, оплачивавший из личных средств своих зарубежных секундантов (одно время даже семейную пару индийских йогов), сумел всё-таки усилием воли привести матч к критической точке, добившись к 32-й партии счёта 5:5, не считая ничьих. О том, что произошло дальше, я судить не берусь. Это задача будущих историков. По официальной версии сторонников Карпова, решающую роль в исходе матча сыграла интуиция лётчика-космонавта В. Севастьянова, который посадил Карпова в машину и повёз в Манилу на какой-то баскетбольный матч. По версии Корчного, его проигрыш произошёл из-за того, что в нарушение прежних соглашений парапсихолог Зухарь вновь перекочевал из задних рядов зала в передние и, неотступно сверля глазами лоб Корчного, всё время путал его мысли. У меня есть и своя версия, гораздо более простая и легко понятная. Корчной совершил спортивный подвиг, выиграв три партии подряд, и, будучи заядлым картёжником, решил, что карта к нему идёт. Поэтому в азарте поединка Корчной допустил элементарную ошибку – не сказал «пас», т.е. не взял тайм-аут, который у него каким-то чудом оставался, а рьяно бросился в бой в 32-й партии, хотя каждому было ясно, что его мозг требует отдыха. Добро ещё, если бы он играл в этой партии белыми, но он играл чёрными. Мне попался в руки бюллетень этого матча – к моему удивлению, ходы 32-й партии сопровождались указанием времени, затраченного на их обдумывание. Из этого хронометража видно, что Корчной не только очень пассивно разыграл дебют, но к тому же, словно чувствуя, что делает не свои ходы, тратил непозволительно много времени на их обдумывание. В итоге в самом начале миттельшпильной борьбы у Корчного произошёл нервный срыв, он просмотрел элементарный прорыв белой пешки в центре, после чего его позиция стала рассыпаться. И сразу сделалась безнадёжной.

Трудно гадать, как бы завершился матч, если бы рядом с Корчным был кто-либо из его верных друзей и заставил его взять тайм-аут. Но ясно, что шахматист супер-класса не должен допускать таких психологических ошибок.

Впрочем, предвижу назидательные упрёки любителей шахмат старшего поколения: «А вы-то сами? Вспомните свой матч!»

О моём давнем матче я расскажу в другой раз, а сейчас ограничусь только одной фразой: у меня тогда не было и сотой доли того опыта, которым обладал Корчной.

Хотя кое-что в этих матчах, пожалуй, было. Тогда, кроме прогрессивной студенческой молодёжи, настроение шахматной общественности, не говоря уже о государственном, партийном и научном истеблишменте, целиком было на стороне Ботвинника, которому по традиции вполне в духе тех «культовых» лет ещё с 1930 года отводилась роль единственного и неповторимого лидера отечественной и мировой шахматной культуры. Достаточно сказать, что на закрытии матча мне даже не дали слова и никому не пришло в голову взять у меня короткое интервью. А между тем, не я свёл матч вничью (как об этом говорят уже сорок лет), а М. Ботвинник из последних усилий, проигрывая при счёте 10,5:11,5, сумел крайним усилием воли удержаться на краю пропасти.

Но вернёмся к более актуальным событиям. Расстроенный Корчной не подписал бланк 32-й партии и заявил ФИДЕ протест против присутствия в первых рядах парапсихолога. Протест был отклонён.

И надо же такому случиться, чтобы отвергнутый и поверженный Корчной вновь восстал из пепла и, разгромив своих партнёров в матчах претендентов, в третий раз вышел нос к носу со своим постоянным противником. Матч состоялся в итальянском городе Мерано в 1981 году. Но его даже нельзя назвать тенью Багио, настолько слабо и беспомощно играл Корчной с самого старта.

Но на это, мне кажется, были свои причины. Когда Корчной остался в Голландии и завоевал право играть матч с чемпионом мира, то он стал обращаться к официальным лицам своей бывшей страны с просьбой о воссоединении с ним его семьи. Сегодня, вероятно, никого не удивит рассказ о том, как определённые круги в бывшем Санкт-Петербурге задумали и осуществили грязную игру вокруг вопроса об эмиграции семьи Корчного. Сперва Белле Корчной объявили, что им будет разрешено выехать в Израиль, если они подадут соответствующие документы. Экспансивная Белла развесила уши и совершила ошибку (впрочем, по подсказке тех же лиц): велела сыну Игорю уйти с 1-го курса университета, чтобы легче и скорей уехать. Многочисленные недоброжелатели Корчного только этого и ждали: тотчас прислали юному Корчному повестку о призыве в армию. Естественно, Игорь пустился в бега. Как мне потом стало известно, он прятался у Ларисы Вольперт в Тарту. Но, в конце концов, его нашли и арестовали. Корчной стал апеллировать к мировой общественности. Разумеется, всё это мало способствовало душевному равновесию.

Вспоминать обо всех этих событиях мне и грустно, и больно. Отчасти потому я и молчал столько лет. Мне не хотелось, чтобы читатели думали, что я с радостью перебираю все перипетии этого странного времени. Но после того, как М. Ботвинник буквально заполонил печатное пространство своими тенденциозными воспоминаниями с претенциозным подзаголовком «Пишу правду», прочитав огромное количество его более молодых коллег, я решил, что не вправе хранить молчание.

Возвращаясь к победному для Карпова матчу в Мерано, как не сказать о том, что и здесь недобрые силы не смогли соблюсти хотя бы видимость приличий. Видимо, и поверженный Корчной был для них страшен. Чем иным можно объяснить появление в экспресс-темпе удивительно скверной, чтобы не сказать грязной, книжицы В. Кассиса и Л. Полугаевского, где в самых отрицательных тонах обрисован не только сам Корчной, но и его подруга Петра Лееверик, и его окружение. Мне показалось, что даже шахматные фигуры, которыми руководил Корчной, и те были в чём-то виноваты, поскольку были направлены против Карпова. Сила инерции была настолько велика, что даже процветающий, всё время движущийся на восходящих потоках всё увеличивающихся долларовых инъекций, самоуверенный и глухой к любой критике председатель Международной ассоциации гроссмейстеров Г. Каспаров позволил себе недавно в одном из дежурных интервью прокатиться по адресу Корчного: «Впрочем, в 1981 году Корчной уже играл слабее Карпова». И невдомёк зазнавшемуся гроссмейстеру, что если бы он сам встретился с Корчным лет 20 назад, то вообще ни о какой игре на равных не было бы речи, поскольку Виктор Корчной принадлежал к тому поколению шахматистов, где всё зависело от глубины личного таланта и умения мыслить самостоятельно. В то время как Г. Каспаров является лидером совсем другой ветви, которая главный упор делает на использование чужих знаний и эксплуатирует, в основном, свою память.

Это отступление может показаться несколько резким, но оно необходимо, потому что нескрываемое и даже афишируемое стремление Каспарова и его последователей к мировому господству имеет антигуманный характер и свидетельствует о крайней, почти болезненной степени эгоцентризма. Впрочем, в этом он явный ученик Ботвинника, который вступил на эту стезю ещё в 1930 году.

Странно и другое: обвинив Корчного в многочисленных нарушениях ими самими же выдуманных норм поведения, словоохотливые критики, словно сговорившись, а может, и действительно спевшись, все как один забывали рассказать о том, что в течение многих лет Виктор Корчной был самым бескомпромиссным и творческим игроком, любую партию он играл со страстью и абсолютной выкладкой. Играл разнообразно, красиво, ярко. И даже в цейтнотах, которыми сейчас так пугают юное поколение, Корчной создавал образцы и даже шедевры шахматного искусства. Потому что знания, фантазия, риск, предприимчивость, солидная доля здоровой спортивной злости и, конечно, неутолённая личная амбиция были в его игре удивительно сбалансированы. В расцвете своих творческих сил Корчной одержал огромное количество побед в крупных международных турнирах, всегда блестяще выступал в чемпионатах страны – личных и командных, не говоря уже о том, что с 1962 года являлся почти бессменным участником всех соревнований на высших этапах борьбы за звание чемпиона мира. При этом, обладая добрым сердцем, всегда старался помогать тем, кто просил его о помощи. Наверное, многое об этом могут рассказать ленинградские любители шахмат. А особенно те шахматисты, которым довелось играть в одной команде с Корчным. У него всегда хватало энергии и для себя, и для своих коллег по команде. Неслучайно в своей автобиографической книге Корчной с горькой усмешкой вспоминает, что за несколько дней до злополучного письма гроссмейстеров в очередном июньском номере журнала «Шахматы в СССР» в статье, рассказывающей о триумфальной победе команды «Труд» в чемпионате страны, особо подчёркивалось, что большая доля «вины» в этой победе ложится на В. Корчного, который стал истинной душой команды, проявив свои лучшие качества, оказывая творческую помощь коллегам, вселяя в них оптимизм. Видимо, гроссмейстеры, подписавшие письмо, оценивающее Корчного сугубо отрицательно, ещё не успели прочесть этот свежий журнал.

Так получилось, что в этом же номере была напечатана наша с Корчным партия из гастингского турнира 1975-76 гг. с моими подробными комментариями. И она оказалась последней «советской» партией Корчного в нашей прессе. В дальнейшем в нашей печати ходы Корчного публиковались и комментировались только вперемежку с ходами Карпова. Грустно вспоминать обо всём этом. Невольно напрашиваются какие-то дикие аналогии. Когда я учился в начальных классах школы, то помню всеобщий ужас при известии о том, что где-то складывают костры из книг. А как тогда расценить действия дирекции ЦШК, которая в срочном порядке списала с книжного склада сотни сброшюрованных комплектов пусть и победного для Карпова финального матча претендентов 1974 года? В комплекте было 25 бюллетеней. Всё это в спешном порядке вывезли на свалку для уничтожения.

Другое время, несоизмеримые масштабы, а ведь поди ж, напрашивается аналогия. Интересно, помнят ли об этой «культурной акции» её организаторы? К слову сказать, тот журнал «Шахматы в СССР» тоже срочно изъяли из продажи, но я успел приобрести десяток экземпляров. И несколько комплектов бюллетеней тоже – интуиция сработала. Иногда я их раздаю друзьям в качестве сувениров.

Тут уместно вспомнить, что наша с Корчным встреча в Гастингсе была отнюдь не миролюбивой. Она состоялась за несколько туров до конца, в тот момент, когда мы оба боролись за первое место. Играя белыми, я был настроен миролюбиво, но Корчного ничья не устраивала. И в результате почти стоходовой борьбы, включая два доигрывания, из-за чрезмерного риска Корчной проиграл. После этого он два дня со мной не разговаривал. Ну и характер! Ведь я ещё совсем недавно помогал ему играть матч с Карповым… Через два дня, заинтригованный, я подошёл к М. Тайманову, являвшемуся руководителем делегации и облюбовавшему в ресторане себе место рядом с Корчным. Я спросил его: «Марк Евгеньевич, почему Виктор Львович перестал со мной здороваться?» Тайманов ответил молниеносно и досадливо: «Ты не понимаешь! Ему очень важно было выиграть!» – «А мне, Маркуша?» – «А тебе не надо! Тебе зачем? Ты и так много играешь!» – невольно упрекнул меня Тайманов. Тут уж я изумился и сказал: «Марк, один зарубежный турнир в год, ты считаешь, много?» И быстро перечислил ему все турниры, в которых играл начиная с 1965 года. Тут изумился Тайманов: «Как ты всё это помнишь?» На что я спокойно ответил: «Это нетрудно – турнир в год». Но через день Корчной подошёл и, застенчиво улыбаясь, попросил меня помочь продлить наше пребывание в Англии. У него так много приглашений на выступления, сказал он, Тайманов уже пытался, но в посольстве его даже не стали слушать. Я пообещал помочь и слово своё сдержал. Секрета здесь никакого нет: с людьми надо разговаривать по-человечески, а Тайманов, видимо, требовал. Через пару дней нас навестил один из сотрудников посольского отдела культуры, вероятно, с пренеприятным известием о невозможности продления срока нашей командировки. Это было во время ланча, и я сделал элементарный ход: извинился, что мы обедаем, и попросил подождать минут десять в холле. И одновременно попросил знакомого официанта подкатить к нашему гостю столик, сервированный к чаю в английском стиле. Когда я вернулся в холл, сотрудник посольства встретил меня радостно, словно старого друга. Я даже не успел изложить ему просьбу Корчного, как он сам сказал мне: «Я слышал, что вы хотели бы немного задержаться в Англии? Это трудно, но я сегодня же доложу нашему послу, мы дадим шифровку в Москву, её перешлют в Спорткомитет. Я думаю, всё будет в порядке».

Надежды на Спорткомитет у меня, признаться, было мало, но зато был большой опыт отказов в подобных случаях. Но тут многое зависело от формулировки просьбы посольства и, видимо, в этот раз текст посла был благожелательным. Корчной был доволен, мне тоже грешно было жаловаться на отсутствие внимания со стороны английских шахматистов. Но в трудной ситуации оказался наш руководитель: суточные кончились, приза большого он не заработал, а ведь надо было как-то жить. Тайманов стал заметно нервничать и даже пытался сократить отпущенный нам срок пребывания в Англии. Тогда я, подумав, обратился к своему другу Роберту Уэйду с вопросом, нельзя ли включить Тайманова в два однодневных турнира по быстрым шахматам, которые были организованы для меня. «Можно, – ответил Уэйд, – но в этом случае, Давид, твой личный гонорар будет вдвое меньше». Я согласился, Тайманов меня благодарил. Но, вероятно, сделал я это зря. Когда через полгода Тайманов уезжал на небольшой международный турнир в Западной Германии, я обратился к нему с небольшим поручением: попросить Лотара Шмида прислать мне несколько радиоламп для приёмника. И чтобы не было ошибки, дал ему на образец несколько испорченных, тщательно упакованных в маленькую коробочку. Тайманов обещал непременно исполнить эту мою просьбу. Прошёл месяц, три месяца, полгода – никаких вестей. Наконец, случайно я столкнулся с Таймановым в ЦШК и спросил его, как он съездил. Он с жаром и взахлёб стал рассказывать о своей великолепной поездке. А я ждал и надеялся на то, как он сейчас вытащит из кармана и вручит мне привезённые радиолампы. Но Тайманов не спешил. Тогда я спросил, выполнил ли он мою просьбу. «Ах, да, конечно, – сказал Тайманов. – Я купил там мебельный гарнитур, мне скоро должны его прислать. Я дал владельцам фирмы твою коробочку. Они обещали поменять лампы на исправные и прислать вместе с мебелью».

Не знаю, в каком состоянии находится мебельный гарнитур Тайманова, но мой радиоприёмник молчит до сих пор.

Но вернусь к своему рассказу о встрече с Корчным. После нашего прощания ранним утром возле гостиницы «Москва» мы вновь увиделись лишь в 1990 году. Произошло это в Голландии, где я принимал участие в необычном турнире «Компьютеры против людей». На турнире было много свободных дней. В один из уикендов я принял приглашение одного из компьютерных энтузиастов Тома Фюрстенберга провести эти дни на его вилле недалеко от Брюсселя. А в понедельник, погрузив в автомобиль сначала компьютер, с которым мне вечером предстояло сражаться, а затем на переднее сиденье и меня, Том Фюрстенберг отправился в Гаагу. Дорога обещала занять от двух до трёх часов, в зависимости от загруженности трассы. Когда выяснилось, что мы идём с большой скоростью, мой новый друг, не выпуская руль и не оборачиваясь ко мне, неожиданно сказал: «А не заехать ли нам на полчаса в Роттердам? Вы, кажется, хотели посмотреть, как проходит традиционный четверной турнир памяти Эйве?» – «Конечно, – ответил я, – если мы успеем в Гаагу». – «Успеем», – слегка улыбнулся автомобильный ковбой.

Обстановка турнира произвела на меня странное впечатление. Сперва я увидел огромный зал, в котором около ста человек сидели в свободных позах, держа в руках стаканы и сэндвичи, и, перебивая друг друга, громко и жарко спорили с двумя голландскими гроссмейстерами, стоявшими у двух демонстрационных досок и столь же громко отвечавшими на шахматные вопросы публики. Думаю, не надо объяснять, что на одной из досок демонстрировалась партия Яна Тиммана, а на другой – Виктора Корчного, игравших соответственно с Н. Шортом и М. Гуревичем.

Конечно, организаторы меня узнали, встретили как почётного гостя и первым делом провели в пресс-центр, где прикрепили к лацкану моего пиджака какой-то значок. Затем меня провели в новый зал, и я невольно вспомнил вычитанный где-то обряд посвящения в масоны. На мгновение я зажмурился, а когда открыл глаза, то передо мной предстало зрелище, подобного которому я не видел, когда сам играл в турнирах. Меня подвели прямо к стойке бара, где несколько очаровательных девушек чуть ли не хором спросили меня, что я хочу. За их спинами красовались разнообразные напитки, а накрытая белой скатертью стойка была уставлена всевозможными сэндвичами, фруктами, сладостями и ещё Бог знает чем. Но мы с Фюрстенбергом выпили лишь по чашке кофе с бутербродом. И тут я сообразил, что приехал, собственно, не за этим. «А где сам турнир?» – несколько растерянно спросил я. «У вас ведь есть значок, – сказал Фюрстенберг, – идёмте!» И каким-то сложным лабиринтом, проведя мимо строгого полицейского, ввёл меня в небольшую комнату, где за огромным столом восседал знакомый мне шахматный арбитр Гийссен. Мы дружески поздоровались, и Гийссен любезно указал мне на два кресла для почётных гостей (кстати, единственных в этой комнате). Но тут я снова вспомнил, что не это было целью моего визита. Я хотел повидать Корчного. А его в комнате не оказалось. Правда, пока я растерянно оглядывался, ко мне поочерёдно подошли поздороваться Тимман, Шорт и Гуревич, что меня, признаться, тронуло. Я снова посмотрел на Фюрстенберга. «Пойдёмте!» – сказал он, не ожидая моего вопроса. И повёл теперь уже в действительно святая святых турнира – какую-то боковую комнату с мягким освещением. На двух больших мониторах проецировались позиции двух играющихся партий. Затем я увидел глубокое кресло, в котором удобно расположился некто. Эта небольшая лысина была мне совершенно незнакома. Но путём несложных вычислений по формуле 4–1=3 я сообразил, что это не кто иной, как «страшный Виктор» (так его называют югославы). Я сделал два шага вперёд и мягко сказал: «Добрый день!» Я увидел, как Корчной вздрогнул, внутренне напрягся от неожиданности, в свою очередь стараясь сообразить, чей это голос. Но через секунду молниеносно выпрямился, повернулся ко мне и с радостной улыбкой протянул руку. Мы обменялись рукопожатием. И точно тем же голосом, каким он остановил меня сорок лет назад, с теми же интонациями Виктор Львович торопливо и чуть-чуть хвастливо сказал: «Сегодня я играю партию в вашем стиле». Я понял скрытый смысл этой фразы. Одновременно это была очень элегантная форма извинения за все те неприятности, которые причинил мне Корчной своим неожиданным отъездом, и скрытая благодарность за мою искреннюю творческую помощь на финише первого матча с Карповым. Видимо, Корчной не был уверен, читал ли я его большое интервью в югославской печати во время его матча с Б. Спасским. Отвечая на вопрос корреспондента, у кого он учился и кого ценит из современных шахматистов, Корчной в своей обычной шокирующей парадоксальной манере ответил, что игровому психологическому подходу он учился на творчестве Эмануила Ласкера, а искусству современной шахматной борьбы – у Давида Бронштейна. Помню, я был польщён, но, не будучи трусом, всё же несколько испуган – время было непростое. А уж люди из посольства и наши деятели из федерации это интервью не пропустили мимо ушей. Широкая общественность и тем более молодёжь не знают, что первопричиной всех административных гонений на Корчного послужило невинное по существу, хотя и острое по форме интервью, которое он дал югославским журналистам тотчас после окончания матча с Карповым в 1974 году. Моя тревога не была совсем беспочвенной. Уже был прецедент. В 1976 году мои венгерские друзья прислали мне вырезку из английской газеты «Таймс», где известный шахматист и литератор Голомбек, который хорошо меня знал, по какой-то неизвестной мне причине решил сообщить всему миру, что я, хотя очень люблю Россию и привязан к ней всем сердцем, обладаю независимым умом и постоянно вступаю в столкновение с бюрократами, управляющими страной. Дальше – больше. Голомбек добавил, что при этом мне удаётся вести благополучную жизнь в лабиринте хитросплетений и среди подводных течений, через которые приходится проходить каждому гроссмейстеру в моей стране. Конечно, сегодня вывод Голомбека выглядит смешным, но тогда он мне таким не показался: КГБ тоже уважает своих юродивых. Всё бы это было ничего, но дежурный по номеру газеты «Таймс», видимо, решил отличиться и предпослал чисто шахматной заметке Голомбека заголовок огромной взрывной силы: «Сражающийся Бронштейн». Я до сих пор недоумеваю, как это меня тогда никуда не вызвали для объяснений. Голомбек – человек очень умный, но тут он допустил ошибку, видимо, приняв мою открытость и независимость за рубежом за естественное состояние и дома. А неприятности могли быть непредсказуемыми, о чём и сейчас никому рассказывать не надо.

Но в общей оценке ситуации Голомбек не ошибся – столкновений с шахматной бюрократией у меня было достаточно. Я всегда был «белой вороной». Наверное, это издержки времени и воспитания, полученного мною в детстве. Я слишком буквально поверил в творческое предназначение человека и в свободолюбивые лозунги Великой французской революции, которые во время моего детства широко пропагандировались в нашей стране. Моими любимыми героями по сей день остаются Дон Кихот и его создатель Сервантес. Но в тот раз, слава Богу, пронесло, хотя я, конечно, продолжал свою линию скрытого сопротивления.

Но вернёмся к разговору о Корчном. Так случилось, что, возвратившись из Голландии, я внезапно оказался в больнице и провёл там более месяца. Выйдя оттуда, я стал просматривать накопившуюся шахматную прессу. Из неё я с некоторым изумлением узнал, что жив Курилка! Виктор Корчной вновь взял первое место в межзональном турнире ФИДЕ, словно не было за плечами всех прожитых лет. Это означало, что у него вновь появился шанс победить в турнире претендентов. Конечно, я обрадовался за него и, что скрывать, позавидовал. Мы ведь с ним люди одного шахматного почерка. И хотя Корчной никогда об этом не говорит, он отлично понимает, что его поразительный творческий и спортивный взлёт 1976–1990 гг. связан не только с его выдающимся шахматным талантом и личными качествами, но и в значительной мере обязан той суровой шахматной школе, которую он прошёл в борьбе с лучшими шахматистами в чемпионатах страны. Но, конечно, в равной мере и с тем, что в новых жизненных условиях он, как и многие другие представители творческой интеллигенции, выехавшие за рубеж, вольно или невольно освободился от сковывающих его творчество пут. Получив возможность самостоятельно выбирать турниры по своему вкусу и в любом количестве, Корчной полностью избавился от необходимости отчитываться за те или иные поступки личного характера и даже за шахматные ходы. Словом, стал распорядителем своей шахматной судьбы. Теперь ему не надо было, едва приехав на турнир, считать дни, оставшиеся до неизбежного возвращения домой. Он смог принимать приглашения на выступления без оговорки «если позволят». Он получил возможность максимального самовыражения. И у него, такого на вид непрактичного, неисправимого цейтнотчика, даже прорезалась деловая жилка: он явился одним из основателей интересного шахматного издательства. И в конце концов, ему сегодня только около шестидесяти. Это возраст зрелости художника, когда всё накопленное за предыдущие годы обретает законченные и совершенные формы. Я вспоминаю одно из давних писем, полученное от Корчного, где были такие строчки: «Давид Ионович, надо следить за своим здоровьем. А годы – это не помеха. С ними приходит мудрость. А она ещё должна нам послужить».

А ещё через какое-то время в печати появился Указ Президента СССР о возвращении Корчному советского гражданства. Конечно, я обрадовался, что справедливость восторжествовала и политические враги Корчного повержены. И пусть это не совсем скромно, но мне показалось, что указ в какой-то мере затрагивает и мою личную судьбу, является и моей гражданской реабилитацией. И я подумал: готовится указ о свободном выезде из страны. И если мне не надо будет спрашивать разрешения у кого бы то ни было на выезд в Швейцарию, то почему бы мне не навестить Корчного и не возобновить наше творческое сотрудничество? Мне помнится, что в 1974 году у нас это неплохо получилось. Я не забыл, как после выигрыша 19-й партии Корчной искренне благодарил меня за помощь в анализе. А после победы в 21-й партии уже через двадцать минут после её окончания буквально ворвался в мою квартиру и едва не задушил меня в своих объятиях. Потом, застенчиво опустив глаза, он воскликнул почему-то по-польски: «Я вас кохам яко Бога!» Секрет был в том, что по просьбе Корчного я сутки не отрывался от шахматной доски, без конца анализируя острый дебютный вариант, принёсший Корчному победу уже на 19-м ходу. Счёт матча стал 2:3, позиция Карпова и его сторонников закачалась.

Но получилось так, что я не смог помочь Корчному в полной мере. Белла Корчная рассказала мне о разговоре, который состоялся у неё с мужем наутро после завершения матча. Рассказала за прощальным ужином в гостинице «Советская». «Да, – сказал тогда Виктор, – Давид Ионович был прав, когда давал мне советы». – «Что значит – прав? Ты же проиграл матч!» – «Да, – засмеялся Виктор, – но ведь я его не послушался». Я вспоминаю, что когда счёт стал 3:2 в пользу Карпова и осталось сыграть только три партии, я сказал Белле Корчной: «Всё. Я выхожу из игры. Ваш Виктор перестал меня слушать. Теперь он уверен, что сам знает, как выиграть матч». И всё же, оставшись в одиночестве, Корчной по-прежнему приходил ко мне консультироваться по дебютным проблемам. А когда он уходил от меня накануне последней, 24-й партии матча (ещё предстоял выходной день), я увидел в его глазах какую-то невысказанную просьбу. И, догадываясь, спросил: «Вы хотите, чтобы я поехал с вами в дом отдыха?» – «Да!..» – выдохнул Корчной. Я поехал. На мой взгляд, выбор Корчным местожительства на период матча был неудачным. Это был санаторий для реабилитации сердечных больных. Эти больные с удивлением смотрели на энергично бегающего по утрам человека, но тут, мне кажется, был не тот случай.

На следующий день в эту обитель Корчного неожиданно пожаловал вездесущий Димитрие Белица с кинооператорами – он заканчивал фильм об этом матче, и ему не хватало кадров Корчного на отдыхе. Поздоровавшись, я сказал Белице: «Дмитрий, меня здесь нет». – «Я понял», – ответил «лучший друг всех гроссмейстеров». Через несколько лет мне попалась книга Белицы о матче. Глава о том, как он навестил Виктора Корчного на отдыхе, начиналась словами: «Когда я приехал, первым, кого я увидел, был великий Давид» (такое у меня прозвище в Югославии).

И ещё один характерный штрих. Через какое-то время после окончания матча спортивное общество «Труд», к которому принадлежал Корчной, прислало мне письмо с угрозой отдать под суд за несвоевременный отчёт о сорока шести рублях. Это был весь мой гонорар за помощь Корчному. И вновь возвращаясь в 1990 год: я всерьёз подумал о возможном нашем с Корчным содружестве. Конечно, два первых матча в турнире претендентов Корчной выиграет и, скорее всего, опять выйдет на Карпова. Итак, до Карпова мы дойдём. А там, учтя все наши прошлые ошибки… Кто знает?

 

Москва, сентябрь 1990